Елена Бажина - В часу одиннадцатом

“..А как же кандидатская?” — робко спросил наконец Александр, желая все-таки получить разрешение этой дилеммы. “А никак, — ответил спокойно батюшка. — Это все пустое. Ничего не надо”.

Если бы ему сказали это хотя бы две недели назад, он бы возмутился бессовестностью такого предложения, и дал бы ответ, достойный честного научного работника. Как можно обмануть ожидания твоего руководителя, который потратил на тебя столько времени, с которым вы вместе обсуждали тему, который давал тебе советы, проводил тебя через бюрократические препоны, рискуя испортить отношения с кем-либо из начальства, потому что у тебя, как у многих начинающих научных работников, есть соперники из “сынков” и “активных комсомольцев”, которые, несмотря на все перемены, займут твое место, если ты не удвоишь усилия. И вот теперь тебе предлагается проигнорировать все это, просто бросить, убежать, выйти вообще из этого пространства, потому что дело это безбожное, и научный руководитель твой — неверующий, а это теперь для тебя как красный свет в отношениях с людьми. Наука и искусство — от лукавого, оно и происходит от слова “искусственный”, т. е. ненастоящий, и ты не только должен бежать от дурного сообщества, развращающего добрые нравы, бежать от собственной профессии, ты должен покаяться в том, что вообще принимал участие в этих греховных делах. Если бы некий человек раньше сказал все это Александру, он счел бы его либо сумасшедшим, либо абсолютно безнравственным, но сейчас как зачарованный выслушал это наставление и испытал уверенность, что обрел единственное правильное решение и спасительный путь.

Он вышел из кельи и понял, что мир внутри и вокруг перевернулся. Он узнал, что не только он был так наставлен батюшкой с ошибочного пути на путь истинный. Из нескольких мужчин, приехавших ненадолго, один в прошлом был детским хирургом, о чем и признался Александру. “Пятнадцать лет держал в руках скальпель, и вот теперь каюсь”, — вздохнул он. Оказывается, батюшка разъяснил ему, что здоровье Бог дает. Если Бог решит исцелить человека — никакой хирург не нужен.

Несколько ребят бросили архитектурный институт и теперь занимались тем, что строили котельную для храма. “Вот и нашлось применение им, — сказал батюшка. — Бог для всех найдет дело”.

Он благословил Александра перед отъездом, дал иконку, фотокопию какой-то инструкции, в которой было красивым почерком выведено: “Ни к чему и ни к кому не привязывайся, иначе потеряешь Бога и небо”, “Помни, что ты самый ничтожный человек”, перекрестил, а потом велел записать телефоны двух человек в Москве и позвонить им как приедет, и во всем послушать их советов. Там община, в которой тебе все объяснят, сказал он.

Потом священник поговорил с ней, а о чем — Александр так и не узнал. Она вышла чем-то озабоченная, и Александр пытался поднять ее дух словами: “Не волнуйся, Бог все устроит”.

И в голове что-то закружилось; его понесла волна новой, неизвестной ему духовной жизни или того, что было принято называть этим словом, так что сам не мог понять — сон это или явь; он как будто забыл о времени, которое лукаво; и сейчас, сидя в углу холодного вагона электрички, пытался вспомнить, с чего все началось. А она, рассеянно глядя сейчас в окно, ничего не знает, и пусть ничего не узнает, потому что иначе придется признать, что Александр выбрал не путь жизни, а какой-то совсем другой путь.

Путь, который ведет к небу, пролегает через житейские трудности. Это верно. Через дом, послушание, работу. Главное — это послушание, говорил Матвей Семенович, которому Александр, согласно предписанию батюшки, позвонил вскоре по возвращении в Москву.

Новый знакомый был чем-то похож на батюшку, возможно, старался ему во всем подражать: благообразный, с седоватой бородкой и строгим взглядом. Александр застал его в момент неподходящий: он ругал свою старшую тринадцатилетнюю дочь Софью за то, что она носила брюки. Буквально за пятнадцать минут до прихода Александра Матвей Семенович случайно обнаружил, что Софья прятала брюки в пожарном шкафу в подъезде, там же, в подъезде, переодевалась, и входила в квартиру вполне православной девушкой — в юбке ниже колена, темной блузке и косынке. Выяснилось, что это продолжалось уже больше года, и несколько ошарашенный Матвей Семенович никак не мог понять, почему его методика строгого православного воспитания в духе домостроя вдруг принесла такие непредсказуемые результаты. Около полугода назад ему уже привелось обнаружить в ее шкафу джинсы, и тогда он незамедлительно отправил их в мусоропровод. Сейчас все повторяется с упрямой неизбежностью.

Софья стояла, потупив голову, а Матвей Семенович, не стесняясь присутствия Александра, еще совсем постороннего на тот момент человека, говорил много и длинно, обращаясь по очереди то к Софье, то к своей жене Галине, что за желанием носить брюки — эту сугубо мужскую одежду — стоит извращение и блудная страсть. Это беззаконно и неприлично. Его дочери поступают по законам греха. Впрочем, ему уже известно, что девочки тайком ходят к соседям смотреть телевизор.

Александр тогда с интересом наблюдал эту сцену, воспринимая все происходящее как указание для своих дальнейших действий: ведь он не знал на тот момент, какие порядки должны быть дома у православных христиан. Особый поток негодования был направлен в адрес Галины, которая, как неоднократно с горечью повторил глава семьи, “все знала и все скрывала”. Галина в темном платке, завязанном узелком на затылке, слушала с покорным видом, глядя куда-то перед собой тусклыми равнодушными глазами.

Обличение было суровым. Александр понял, что это тот самый метод воспитания, о котором он уже слышал у батюшки, — “обличение — лекарство на греховные раны”. Софья мрачно, словно делая одолжение, попросила прощения, выражая при этом недовольство, что тирада была высказана в присутствии незнакомого молодого человека, и удалилась, а Матвей Семенович повел Александра в свою комнату для беседы.

Он зажег лампаду, перекрестился, потом сел на лавку у стены, предложив Александру стул напротив. Комната была похожа на келию: две лавки у стен, книжная полка с ограниченным ассортиментом литературы духовного характера, стол, иконы в святом углу.

Матвей Семенович, или как потом стал просто называть его Александр — Матвей, говорил о том, что все, кто остается в его доме, имеют на себе печать богоизбранности. Если Александр хочет присоединиться к ним, то должен, отвергнув все, изменив образ жизни, подчиниться существующим правилам. Он говорил настолько самозабвенно, что даже, казалось, перестал слышать Александра, и когда Александр заговорил о ней, о том, что есть еще она, Матвей как-то механически ответил, что в общине всем найдется место, в дальнейшем будет жесткая иерархия, и с мужей “мы будем спрашивать за жен”. Кто будет спрашивать, он тогда не объяснил, и Александр не решился спросить. Жены, конечно, ни за что отвечать не могут, они должны быть в подчинении, продолжал новый знакомый, за них будут отвечать их мужья, как и полагается, по Священному Писанию. Но если она, его жена, не хочет принять этих правил и если вообще не хочет ходить в церковь — то есть на это простой ответ: “исторгните развращенного из среды вашей” и “будет он тебе как язычник и мытарь”. В таком случае ей не будет места в нашем сообществе. “С преподобным преподобен будеши, а со строптивым развратишися”, — снова процитировал он священный текст. Но для начала Матвей хотел бы посмотреть на нее, а потом уже сказать, есть ли надежда, что из нее может получиться что-то хорошее. “Приводи ее сюда, — сказал он Александру даже как-то весело, — мы ее быстро… — он почему-то два раза по-детски хлопнул в ладоши, как будто делал лепешки из песка, — обработаем…”

Эти слова огорчили Александра, кроме того его насторожило странное отношение к ней — как будто к неодушевленному предмету или к рабочему материалу. Но, глядя еще слишком восторженно на своих новых знакомых, не придал этому значения. Казалось, никого не интересовали его чувства к ней.

Тогда же Александр узнал о возможном строительстве дома за городом — особого дома для общины, где и будет устроена вся эта новая жизнь, где у каждого будет свое послушание, и у Александра в том числе.

Поначалу такая идиллия с очень странными правилами вызвала усмешку, но потом Александр подумал, что здесь что-то есть, что-то из древней монашеской отшельнической практики, и этот поиск пути в сложное время, в конце двадцатого века, после советского изнурительного отупляющего однообразия выглядел оригинальным и смелым. “Нет пророка в своем отечестве”, — вздохнул Матвей, говоря о дочерях, от которых сейчас уже труднее было добиться полного послушания, чем прежде.

Наверное, если бы разговор ограничился только этим, Александр бы так не торопился приходить сюда в дальнейшем. Но Матвей произнес слова, наполненные каким-то странным чувством, а может быть, сочувствием: “Я понимаю, тебе трудно. Тебе надо пожить с настоящим, духовно опытным человеком. Тебе надо окрепнуть внутренне. Я знаю, как это сделать. Нигде в другом месте ты этого не найдешь”. Он произнес это не то что без ложной скромности, но даже с полнейшей безупречной искренностью, добавив: “Не волнуйся, будем решать твои проблемы”. А потом спросил: “Что ты умеешь делать?” Александр ответил, что занимался античной архитектурой. Да нет, перебил его Матвей, это нам не нужно, я имею в виду — реальное что-то и практическое. Александр пожал плечами, сказав, что умеет водить машину. “Ну, вот и хорошо, — сказал Матвей. — Это сгодится, и еще подучишься чему-нибудь”.