Адольф Рудницкий - Сусанна и старцы
— Я тебе даю добрый совет: не горячись, Калишер!
— Конечно, не в таких словах, не так… Может, скажешь ей, что я человек самостоятельный, человек долга, что таких людей становится все меньше, что она должна ценить преданность такого человека, ибо вообще-то человек — существо слабое, хрупкое, каждый человек хрупок, даже молодой человек хрупок, ведь он вылеплен всего лишь из глины, даже она хрупка, даже она из глины… разве нет, Каплан?
— Она живет в соседнем доме?
— А ты откуда знаешь? — Встрепенувшись, он приподнял голову от подушки.
— Как откуда? Ты сам только что сказал.
— В соседнем доме, на четвертом этаже. Из-за нее я сюда и переехал. В это время ты уже ее застанешь. Не хочу посылать к ней соседку. Понимаешь, женщина, зависть, сразу зависть и, уж конечно, неприязнь, а я не хочу неприязни. Это единственная душа, которая еще немножко думает обо мне! Если бы двадцать лет назад мне кто-нибудь сказал, что человек может быть до та кой степени одинок, я бы ему показал! Мне хочется увидеть ее, Каплан. Хочется увидеть эти темные кудри, мягко ласкающие ее щечку.
— Будь спокоен, Калишер, я уже знаю, что надо сделать, у меня свой подход!
— Потому-то я и ждал тебя.
— Если хочешь, я сейчас пойду.
— Да-да, иди, — загорелся он, потом задумался и вдруг посмотрел на меня с совершенно другим выражением глаз. — Каплан! — воскликнул он. — Знаешь что? Не ходи к ней лучше!
— Почему?
— Не ходи, прошу тебя.
— Как тебе угодно.
— Слушай, Каплан, — глаза у него пылали, — дай мне слово, что ты не пойдешь!
— Как хочешь. Нет, так нет! Мне все равно. Мне действительно все равно!
— Дай слово, Каплан. Не сейчас, а раньше, когда я заговорил о ней, в твоих глазах появился тот же блеск, что и в глазах Леви… Он сидел тут, так же как и ты, на том же самом месте, что и ты… Смотрел на нее, не отрываясь, как зачарованный. Я послал его. И он больше не вернулся. Говорят, он грозит, будто выкинет вон тору, будто Сусанна заменит ему писание. Обезумел совершенно. С тобой случится то же самое. Она с тобою сделает то же самое, Каплан! Тебе нельзя идти к ней! Тебе ни в коем случае нельзя идти…
— О нет! — воскликнул я, — меня ей не пленить! Я и не с такими дело имел, ты ведь хорошо знаешь, Калишер.
— Но ты все-таки не пойдешь?
— Неужели ты хочешь, чтоб тебя хватил удар, Калишер? Не взвинчивай себя так!
— И ты тоже, Каплан! Если ты не дашь мне слово, моя смерть будет на твоей совести! Я умру по твоей вине!
— Не понимаю, чего ты в конце концов хочешь?
— Только одного: не ходи к ней.
Вдруг я заметил, что его лицо изменилось и смотрит он не на меня, а на что-то позади меня. Во время разговора я несколько раз переходил с места на место, и сей час позади меня была дверь. Я обернулся и увидел молодую женщину. Сусанну. Прекрасную Сусанну. Прекрасную, как сон.
2
И вот пришел ко мне доктор Озияш, глава общины, которого я уважал и любил. С другого конца земли вернулся он, чтобы разделить нашу судьбу, — а ведь он уже отошел от дел и мог бы о нас забыть, — чтобы взять на себя наши щекотливые, запутанные и приносящие мало удовлетворения дела. Когда он переступил порог моей комнаты, я задрожал от радости. «Вот и случилось то, чего ты так долго ждал!»
— Знаешь ли ты, какой подходит праздник, Каплан? — сразу же спросил он.
— Да разве можно не знать, реб Озияш?
— Можно! Я знаю людей, которые о нем забыли. Ты их тоже знаешь, это твои друзья.
Я развел руками.
— Не притворяйся, Каплан! Близится судный день, и скажи мне, кого я должен поставить перед торой?
— А если, к примеру, Попера? — сказал я.
— Я вижу, ты большой шутник! А мне не до шуток! Сколько лет назад был тут с нами Попер? Он-то по крайней мере знал, что и как! Умел и растрогать и высмеять. Ему удавалось не испытывать страха даже на том месте, где он стоял. Он знал свои обязанности, но знал и права — не одними обязанностями мы живы! Испил некогда из хорошего источника. Город, который когда-то здесь был, мог полмира напитать своими соками! Но и он, твой знаменитый Попер, тоже оказался мелкой душонкой. И в нем жил предатель. Родился, жил, встал на ноги в этом городе, а когда увидел, что ждут его трудные дни, — перебрался в богатые общины за море, ибо соблазнили его золотом. Продался под тем предлогом, что нет тут достаточно подготовленных слушателей. Человек, который сорок лет стоял перед торой!
— Остался еще с нами Леви.
— И Леви уже не с нами. Я подозреваю, что и его испортила Сусанна! Мне кажется, что эта Сусанна задалась целью уничтожить общину, принудить ее к молчанию в судный день! Боюсь, Каплан, что это ей удастся! Леви пропал — как в воду канул. Выплывет, наверно, после праздника, а вместе с ним, вот увидишь, всплывут и весьма неприятные для нас вещи. И тебя, говорят, тоже видели под окнами Сусанки. Это правда, Каплан?
— Не знаю, о каких окнах шла речь.
— Ты не знаешь? Ничего не знаешь?.. Получается так, что на судный день община осталась без человека, умеющего выступить достойно и в духе традиции, действующей на этой земле тысячу лет. Верующие жаждут услышать слово божье, а два почтенных старца валяются у ног этой мерзавки Сусанки! В первый раз за последние сто лет люди хотят, чтобы община отметила великий праздник торжественно, со всей возможной пышностью, а над нами нависла угроза того, что в этот день мы будем безгласны… Ты знаешь, что это значит, Каплан? Ответь мне, пожалуйста, только на один вопрос, знаешь ли ты, что это значит?
— Знаю, — сказал я скромно.
— Знаешь!.. Потом они придут ко мне с плачем и жалобой: «Почему он разгневался на нас? Разве не мог остановить свой выбор на ком-либо другом?» — «А ваши старцы? — отвечу я. — А ваши подлые старцы?» — отвечу я им!.. Знаешь ли ты. Каплан, зачем я сегодня утром постучался к тебе?
— Нет, — ответил я.
С самого начала я, понятно, знал, чему обязан такой честью; знал, чего хочет реб Озияш — молодой глава общины, твердый и стойкий, энергично ведущий ее дела, который держится с достоинством, как и приличествует молодому главе общины; я знал, но предпочитал, чтоб он сам мне сказал. Слишком долго я ждал этой минуты!
— Если ты меня не выручишь, Каплан, — сказал он, — я погибну и вы вместе со мной. Мы не можем допустить, чтобы Сусанна оказалась сильнее нас и чтобы община молчала в судный день! Безгласная община в судный день — это смертный приговор нам всем. Ибо мир, Каплан, сейчас снова стал необычайно набожным, отвратительно, невыносимо набожным — за все предыдущие века безбожия! Известно ли тебе об этом? Значит, если в судный день мы окажемся немы, то знаешь ли ты, что скажут о нас? Скажут, что мы не такие, как все. Не будет упрека, который не был бы брошен нам! В данный момент, Каплан, община состоит из одних хамов!. Из года в год положение ухудшается, и у меня нет людей! Нет специалистов! Нет посвященных! И вот я стою здесь перед тобой и обращаюсь к тебе: ты, Каплан, ты в судный день должен читать молитвы.
— В том-то и дело, — сказал я спокойно, переводя взгляд на двор, где росли общинные каштаны, не похожие ни на какие другие каштаны в мире.
— Надеюсь, что ты не подведешь меня, — добавил доктор Озияш.
Да, это я видел: реб Озияш не ожидал возражений. Да, реб Озияш вообще был слишком самоуверен, и это мне в нем не нравилось. Вообще в ребе Озияше было что-то от держиморды.
— Хотел бы я тебя не подвести, — сказал я тихо, переводя слезящиеся глаза с каштанов на свои молитвенно сложенные, пергаментные ладони. — Хотел бы.
— Ну и что же? Что тебе мешает?
— Хотел бы… да не знаю, все ли тебе известно.
— Все! — воскликнул он и по-отечески положил свои руки на мои. — Абсолютно все! Человек живет ровно столько, чтобы людям было памятно любое из совершенных им свинств.
— Нет, а я не уверен, что все, — возразил я тихо.
Наши взгляды встретились. Меня раздражало то, что он торопился. Он не имел права спешить. Я столько лет ждал этой минуты!
— Я был для тебя, — продолжал я тихо, не повышая голоса, — только благочестивым старцем. Одним из многих. Одним из тех, кого зовут на свадьбы, похороны, на торжества. Одним из тех, которые составляют толпу. Не я был нужен, а мое лицо, мое присутствие. Нужно было количество. Сам я никого не интересовал! Никого не интересовал мой талант, мои способности! Со мной не считались! Меня выплюнули! О том, чтобы допустить меня к торе, не было и речи.
— Но ты ведь знаешь, почему так случилось, — перебил он меня. — Этот старый кабан, Калишер, интриговал против тебя, а у меня не хватило характера, чтобы его одернуть! Признаюсь, твои ближайшие друзья наговаривали мне на тебя. Согласен, что это не оправдание для главы общины, который должен сам видеть…
— Почему, — продолжал я по-прежнему тихо, не обращая внимания на его слова, — почему меня не допускали к торе? Разве я убил человека? Или отрекся от веры? Или от торы? Напротив, тора и вера были мне дороже, чем кому бы то ни было. Несмотря на это, меня мучили. И как еще мучили! За что? Скажи мне: за что?
