Хуан Гойтисоло - Наследие поколения 1898 года
Все хорошо помнят реакцию, которую вызвала наша критика поколения 1898 года. Со всех сторон на нас посыпались обвинения в святотатстве, варварстве, тоталитаризме, а те, кого мы — без всяких на то оснований — считали своими наставниками, в благородном гневе рвали на себе одежды. Якобы спасая наследие 1898 года, некоторые из его апологетов, преследуя более субъективные цели, превращали это наследие в культ. Я не хочу сказать, что все они принимали в этом участие. Достойные исключения широко известны, и говорить здесь о них нет необходимости. Когда глаза наши открылись, изумленные, мы обнаружили, что нас обвели вокруг пальца: то, что выдавали за связь с традициями прошлого, незаметно превратилось в разрыв с будущим. Мы искали мост через пропасть, а перед нами воздвигли стену.
Прошло десять лет, и сегодня последствия этой ловкой подмены очевидны: наша культура, увязшая в проблематике модернизма и поколения 1898 года, прозябает в изжившем себя, превратившемся в анахронизм культе божеств, полубожеств и святых. Последние анкеты, посвященные Ортеге, обязаны своим появлением на свет именно такому положению вещей. Совсем иначе дело обстоит, например, во Франции: там центром внимания уже не является творчество Бергсона, Андре Жида или Валери: восхваление их, равно как и критика, исчерпали себя тридцать лет назад. Сегодняшние социальные, культурные, моральные и эстетические проблемы Испании имеют мало общего с проблемами, волновавшими поколение 1898 года. Общество 1965 года сильно отличается от общества, в котором жили Ортега и Унамуно. Беспрестанные ссылки на их творчество совершенно неоправданны и проистекают, как мне представляется, от непростительной косности мышления. Словно не решаясь идти вперед, сбросив с себя ветхие одеяния прошлого — видимо, из боязни, что с ними случится то же, что случилось с королем из сказки Андерсена, — эпигоны и инквизиторы цепляются за пьедестал своих идолов, цитируют их произведения, прикрываются их авторитетом. Задеть кого-нибудь из «последователей» — то же самое, что задеть «божество», и наоборот: симбиоз в данном случае абсолютный. Каждый из них имеет в своем распоряжении по крайней мере одного прославленного идола — с его помощью он и отбивается от всех нападок[7]. Неприкосновенные, вне критики, они «живут за чужой счет» и купаются в лучах чужой славы.
Критический дух, дремавший в течение двадцати пяти лет диктатуры, опустился сегодня до самого низкого за всю историю Испании уровня. Никогда еще боязнь воспользоваться свободой мысли не была так сильна, а количество «неприкосновенных» — так огромно. Прикрываясь каждый своим божеством, «последователи» втихомолку подмяли под себя нашу критику. Все это могло бы показаться настоящей комедией, если бы действительное положение вещей не было столь трагичным. Достаточно лишь полистать испанские литературные журналы, чтобы понять, до какой степени культ поколения 1898 года обесплодил наших эссеистов. Критика, как ее понимают в других европейских странах, у нас почти исчезла, вытесненная всевозможными апологиями, комментариями и толкованиями. Никто или почти никто не отваживается ступить в края неизведанные; современный испанский эссеист продвигается вперед, лишь предусмотрительно укутавшись — точнее было бы сказать, заковавшись — в плотную кольчугу цитат из какого-нибудь «неприкосновенного», — такой метод наилучшим образом помогает ему скрыть и интеллектуальное и духовное убожество. Никаких гневных выпадов, никакой сатиры, никакой иронии — одни лишь давно известные, навязшие на зубах рассуждения вперемешку с тоннами наводящей тоску эрудиции. Ни одной подобной Ларре личности — и сотни эпигонов и педантов. Вместе с тем, помимо восхищения и преклонения, о которых пишет Сернуда, они способны и на презрение, агрессивные нападки и травлю — только последние средства направлены целиком и полностью против еретиков и непокорных, которые не только еще живы, но и — что гораздо хуже — действуют, пренебрегая старыми, непререкаемыми авторитетами[8].
Можно было бы наивно предположить, что подобные негативные тенденции присущи только так называемым либеральным кругам. Однако это не так. Та же ограниченность, тот же конформизм процветают порой и среди наших марксистов. Зараженные всеобщей осмотрительностью и патологическим уважением к священным идеалам, писатели-марксисты ограничиваются в большинстве случаев комментированием и толкованием классиков исторического материализма: их работы, как правило, представляют собой неудобоваримое, низкопробное чтиво, перенасыщенное бесконечными повторениями тезисов учителей без каких бы то ни было свежих, оригинальных мыслей. Вместо того чтобы применить марксистскую диалектику к анализу культурных и эстетических проблем современного испанского общества, они лишь бездумно загромождают ту же самую диалектику концепциями и схемами, которые в отрыве от породившей их исторической и социальной действительности оказываются бесплодными и бессильными. Сознательно или бессознательно закрывая глаза на извращения в теории и практике марксизма, имевшие место в течение последних пятидесяти лет, они и в 1965 году пишут так, как будто отмена частной собственности на средства производства мгновенно и автоматически приведет к уничтожению эксплуатации человека человеком, иерархической структуры общества, противоречий между классами и слоями населения, различий между трудом отчужденным и не отчужденным. Формальное уважение к букве доктрины подменяет собою свободное ее изучение. Как и в случае с «последователями» поколения 1898 года, боязнь впасть в ересь тормозит и парализует всякую критику. Горизонты ее скрыты от нас эпигонами и инквизиторами разных мастей, зато ее бесплодие видно невооруженным глазом.
Отдельные робкие попытки проанализировать нашу историю нередко приводят к недоразумениям. Так же, как знаменитый ответ Унамуно на призыв Мильяна Астрая отражал его разочарование в жестокости, которая не могла убедить (хотя ответ Унамуно и не отрицал в принципе возможности убеждения силой оружия), так и попытки превратить, например, Лопе де Вегу в революционера представляются мне по меньшей мере парадоксальными. По словам Америко Кастро, Лопе пытается изобразить в своих пьесах (имеются в виду «Перибаньес» и «Фуэнте Овехуна») не «противоречия между сеньорами и простолюдинами эпохи средневековья, а различия в деятельности христиан новых и старых… Единственным почетным трудом считался тяжелый ручной труд крестьянина… В результате подобных перипетий темные, не имевшие никаких знатных (еврейского происхождения) предков простолюдины были идеализированы и стали полноправными членами „касты“ избранных».
Я ограничиваюсь здесь лишь изложением фактов и предоставляю читателю возможность самостоятельно сделать соответствующие выводы. Никто, кроме нас самих, не найдет выхода из создавшегося положения. Для этого мы должны избавиться от многочисленных группировок и сект, кишащих по всей нашей «конфедерации объединенных королевств»[9], сбросить с себя непробиваемый панцирь, под который мы сами себя упрятали, признать, что и мы не застрахованы от промахов и ошибок, отбросить в сторону костыли и идти вперед, полагаясь лишь на собственные ноги, действовать с независимостью партизан и парий. Избегать, как избегали наши учителя, ловушек и сетей, расставленных сомнительными авторитетами.
Пусть же эпигоны и инквизиторы упиваются положением в обществе, которого они достигли. Их синекура нас не интересует. У настоящей культуры нет необходимости заботиться об общественном положении. Для нас, не стремящихся войти в число избранных, понятие литературы прямо противоположно «академическому» понятию этого слова, а истинная ценность произведения искусства прямо противоположна ценности, определяемой премиями Хуана Марча[10] или же наградами покойного Альфонсо Х Мудрого[11].
Примечания
1
«Poesía y Literatura», Biblioteca Breve Seix Barral. Barselona, 1965, 242. — Прим. автора.
2
Здесь: само собой, неизбежно (лат.).
3
Несколько лет тому назад, в ответ на юношескую статью автора этих строк — весьма эмоциональную к необдуманную, где не предпринималось ни малейших попыток ограничить круг претензий, которые предъявлял он тогда писателям своего поколения, — один из таких последователей, обиженный на критические замечания по поводу эстетических идей некоего «неприкосновенного», неожиданно с присущей ему неуклюжестью и забавной наивностью сослался на таинственные восточные предзнаменования и — держитесь, читатель, — коммуны Мао Цзэдуна! — Прим. автора.
