Николай Шипилов - Золотая цепь. Святочный рассказ
— О нет! Что вы! Я очень тепло одета!
— Ну от чая-то с коньячком не отказалась бы. А?
Она, не будучи способной к политесам, созналась, что денег у нее нет даже на электричку, и они пошли в домжур пить чай, и там, в оранжево-коричневом мирке чужих, казавшихся своими, шумных, деловых и кажущихся деловыми, Оля из одного сна вышагнула в другой: она пила и закусывала. Она сочувствовала Братухину, когда он жаловался на утрату капитала, семьи, на чужой паспорт и жизнь в изгнании, на банкиров-мошенников и хладнокровие старых приятелей, на свинцовую пулю, которая обходит его медный, позолоченный опытом лоб, и грозился уйти в поэты. Оля уехала с ним в еще один чужой дом, обнаружив наутро, что не тронута будущим поэтом, что спит он одетым на антресольке огромного платяного шкафа, что в лицо ему бьет свет и серебрит вчерашнюю щетину на мощном подбородке, что он говорит, не открывая глаз:
— Олень… Не обращай внимания… Я боюсь спать без света… Боюсь… Иди на кухню, свари кофейку… Глянь в холодильник, Олень, а я посплю…
На кухне тикали часы — Оля стирала, мыла, бегала на посылках, цеплялась за домашнее тепло, выстаивая у кухонной плиты кулинарные изыски, — время шло, и она так и не понимала, чего же добивается от этого угасающего очага, от этого угасающего в бегах человека под фамилией Братухин… Он часто не ночевал дома, в его компьютере были только карты, карты, карты, в его помутненных старостью глазах жила некая трагическая решимость уйти еще глубже, может быть, изменить не только фамилию, но и пол, который, казалось, был ему уже и не нужен. Зачем ей было все это? Наверное, затем, что ничего другого не было, что связывало бы ее с прошлой жизнью, — так породистый служебный щенок, которого нужно натаскивать на охотничью судьбу, попадает к непутевому хозяину и забывает навыки предков, но при стечении обстоятельств они просыпаются в нем с какой-то трагикомической рисовкой.
Как-то Братухин исчез на декаду, и Оля, думая, что его убили, затаилась в логове, боялась даже подходить к окну. А за окном падал новогодний снег, каким он бывает в своем извечном роскошестве: сказочный, самодовлеющий, царственный, — близилось Рождество. Оля включала телевизор на самую тихую, избегая криминальных сводок, она смотрела эти сладкие сны наяву, глуша свои нарождающиеся, как новый год, мысли. Спала в кресле, не раздеваясь, а лишь укрывшись прожженным чьей-то сигаретой пледом. Она ждала Братухина. Она искала в нем отца.
И Братухин пришел накануне самого Рождества, и Оля почувствовала себя живой.
— Есть хотите, дядя Миша? — был ее первый вопрос.
— Ты все еще здесь? — разматывая шарф, грубо ответил он вопросом на вопрос, но это не пугало Олю: она знала — это его привычный тон, так он шутил. — Замуж еще не вышла? Ну ты, Олень, блин, даешь! Сидишь тут… На, понюхай меня. Чуешь, какой морозец на улке? А ты сидишь тут… олени так не делают! — он уже открыто улыбался ей. — Тащи тапки!
Оказалось, он пришел с выигрышем и решил встретить Рождество с Олей. Он дал ей триста долларов.
— Иди прогуляйся по джунглям, разомнись. Поменяешь баксы, купишь чего-нибудь на стол — учить тебя не надо. Заодно обмоем мой новый загранксивот. Потом и о тебе задумаемся под музыку Вивальди. — он сделал движение рукой, словно хотел ущипнуть Олю, — она взвизгнула, уже забыв о своих недавних муках: жизнь прекрасна и убедительна.
Она кинулась одеваться, он — в теплую ванную, оттуда доносился клекот воды и звяканье бритвенных причиндалов, братухинская победная песнь о комсомольцах-добровольцах, и Оле казалось, что она плыла, выбиваясь из сил, и доплыла наконец до острова. Не до берега, нет, до островка. Она уже шнуровала свои высокие полусапоги, сдувая с лица тяжелые пряди падающих волос, когда вспомнила про дырочку в кармане. Зная, где лежат в этом чужом доме нитки и иголки, нашла булавку и заколола карманную брешь. Братухин высунулся из ванной, из легкого своего пара, по пояс укрытый мягким полотенцем, и бодро прокричал:
— Оле-е-ень! Насчет подарка для меня не беспокойся: я уже побеспокоился!
Дверь ванной комнаты закрылась за ним, но Оле показалось, что она увидела на медвежьей груди Братухина ту самую золотую ажурную цепь.
— И возьми с собой ключи — я буду спать! — поступил приказ из ванной.
3Думая об этой цепи, об этом золотом кружеве, о домашних рождественских ночах и запахе елки, о том, та ли это цепь и как она очутилась — или очудилась — у господина Братухина, о том, не масонами ли являются носители такого украшения, и уж о чем-то из отлетных мысленных лабиринтов, где тучистые образы сталкиваются меж собой и высекают все новые и беспризорные, чудовищные, от которых хочется откреститься, Оля подошла к бастиону обмена валюты, однако американских денег в карманах своего пальто не обнаружила. Пар из ее побелевшего рта инеем оседал на лисьем меху воротника, а по лицу со лба стекали ручейки пота, когда она, не веря в злобность случая, обыскала все и вся, где могли быть ею упрятаны деньги. Память подсовывала ей образ паренька со сливовыми, грустными очьми навыкате, который опасно притирался к ней в троллейбусном салоне и которого она с привычной скукой приняла за озабоченного.
Оля уходила от пункта обмена валюты, как слепая, натыкалась на встречных, пальто ее было расстегнуто, словно хранило надежду на возврат утерянного и выражало готовность к этому, шапку несла в руках, невольно ощупывая пальцами каждый ее шовчик.
Возврата нет.
«Возврата нет, — говорила она себе. — Он подумает, что я воровка…»
Шла к метрополитену, считая в уме, как в кошельке, хватит ли ей мелочи, чтобы уехать в свой пригород, в прабабушкину однокомнатную квартиру. А там… Что там — Оля думать боялась.
А там — погреб с могильной мглой.
«А там — церковь», — сказал ей отцовский голос.
«Церковь? — спросила себя Оля. — Но я ни разу не входила в церковь… Мне страшно, я их всех боюсь, этих старух… Боюсь смотреть… Платки… Покойники… Зачем?»
Но в памяти уже возник образ синего церковного купола за лоскутным мысом красно-зеленого леса, к рубежу которого и подходили деревенские огороды. Прабабушку переселили некогда в панельную пятиэтажку нового поселка, а огородец и погреб остались там, километрах в полутора от места ее нового бытования. И погребена прабабушка на старом кладбище, у той самой церковки, где Оля ни разу не была. Она видела прабабушку только на фотографиях, которые казались ей комичными, а люди на них — тоже никогда не бывшими. Картинки с выставки, облигации, спичечные этикетки.
— Что случилось, барышня? Почему тушь плывет? — едва не щекотнув Олину щеку бородой, поинтересовался попутчик, сидевший справа.
— Деньги потеряла, — отвернулась Оля к вагонному окну. — Или украли… Не знаю…
Мужчина ловко пересел визави — в вагон пригородной еще не всыпалось запредельного обычного, того, что называют человеческим ломом истории, — и спросил, ловя взгляд Оли:
— И много? Не смогу ли я помочь?
— Триста… — все еще глядя в окно на то, как вползает с улицы в вагон людская змейка, отвечала Оля. Боковым зрением она уловила неспешное копошение руки собеседника в нагрудном кармане пальто, услышала особенный шелест бумажных денег, увидела их перед собой.
— Возьмите… Здесь шесть по пятьдесят… Мне все равно некому дарить подарков, а как раз сегодня на работе рассчитали… За ненадобностью — возьмите: от души.
Глаза их встретились: он увидел на лице женщины гримасу стыда и недоумения — она заметила на заросшем бровями, усами, бородой лице доброго человека краску смущения. Он улыбнулся по-свойски — она закрыла глаза и мягко покачала головой:
— Спасибо… Вы на редкость… как бы это сказать?.. Великодушны? Но речь о долларах… Спасибо… Не беспокойтесь, прошу вас, — и тоже попробовала улыбнуться, но увидела в глазах попутчика боль и гнев: даже морщины на переносице сошлись буквой «М».
Он смотрел на смятые в кулаке бумажки с таким прищуром, что казалось, если бы глазами можно было свистеть, то эти боль и гнев со свистом вырвались бы в спертое уже пространство вагона.
— Что вы, птичка… — выдохнул он. — Мне такие бабки и за полгода не освоить…
И включилась упакованная в кожу соседка справа от Оли. Она заявила, что нынче заработки только на панели, и спешно задернула полы пальто в области острых своих коленок.
— Животный мир, пять букв! — теребил ее за локоть третий сосед по деревянному дивану.
— Звери! — без долгих раздумий ответила она, и тот, прикусив кончик языка, вписал в клеточки кроссворда: «Звери».
— Фа-а-а-уна! — возмутился кто-то, кого Оля не видела. — Грамотей!
Они смеялись и двусмысленно шутили, а Оле отчего-то было жаль их, она чувствовала сердцем своим, еще только начавшим очеловечиваться, что ее боль растворяется в не обозначенной умниками огромной беде этих людей, спешащих на Рождество по домам.
