Алонсо Самора Висенте - Новеллы

Умереть по бедности

Господи боже мой, господи боже мой, совсем другая выпала бы нам жизнь, не родись я у нас в селе. У нас в селе, знаете ли, рождественскую ночь празднуют вовсю, иначе не могут, пляшут, хохочут, поют, пьют, обжираются, а бывает, и концы отдают. Уж такие мы люди. Очень даже хорошие, в полночь — на мессу, потом собираемся всем семейством, вильянсико[5] проорем — для виду, чтобы по соседству разговоров не было, а там — гуляй, душа, жизнь коротка! Но при всем том, сеньор, наше село не только гулянками славится: были у нас и святые, и мученики, и святош невпроворот, а в последние годы и черный рынок появился, и деляг хватает. Так-то вот; ежели угодно вам, все как везде, только малость получше, — верно? — получше, потому что наше село... Старокастильское оно, этим все сказано.

Ну так вот, в нашем селе у всех в крови, само собой, страсть к приключениям, все мы — завоеватели Америки. О чем и хочу рассказать вам нынче вечером, вы ведь, сдается мне, не больно разбираетесь в таких вещах, понятное дело, вы, люди ученые, не знаете, что с чем едят. Я говорю «не знаете, что с чем едят», чтобы вы сразу поняли: перед вами человек бывалый, тертый, поездил, свет повидал; а просиди я всю жизнь у нас в деревне, сказал бы, по старинке, что не знаете вы даже, как обедня поется, и это, согласитесь, звучит очень уж по-церковному, никак не вяжется с моими прогрессивными взглядами. Так-то вот. Ну, стало быть, Колас, двоюродный мой, уже женатик, и ваш покорный слуга... Само собой, с нами и жена Коласа, супружница его, Бласа Наррос, из такой она семейки — скупердяи, грубияны из грубиянов — так вот, мы все втроем подались в Нью-Йорк, — ничего себе размах, верно? — в страну толстосумов попытать счастья. Местечко мы нашли у нашего посла, состояли при нем, при послице и послятах, компания чуток тошнотворная, и мнили о себе много, но добрые христиане, а главное, платили нам потрясно. Бласа занималась сладкими блюдами и постелями, да еще ходила в drug-store, это у них лавки такие, вроде той, что у нас в селе, торгуют всякой всячиной, только там они куда больше, с грузоподъемниками, и с кино внепрерывку, и с закусочной, и с курительной, где треплются про политику и про кошмарные зарубежные проблемы. Колас, тот мыл машины, и чистил обувку, и выгуливал собак в Сентрал-парке, там они облегчались, а перед случкой он расчесывал их, так что любо-дорого, и вешал бубенцы на ошейники, потому что там это дело делается по-серьезному, с документами и в большом порядке, не то что у нас, мы же просто дикари, послушайте. Ну а я-то... По моей части были дела особой важности, так сказать, деликатные, знаете ли. Не буду хвастать, но я-то человек не без образования, у нас в селе мог за себя постоять, не думайте. Ну и в Америке в этой я ходил на почту, наводил лоск на позолоченные дверные ручки, чего-чего, а этого добра хватало, и следил, чтобы детки не спалили дом, когда родители уходили. Случалось, и оплеухи им отвешивал, полновесные, от всей души, это же была шайка богатеньких подонков, воспитаны хуже некуда, ломаный зонтик и тот воспитанней, так их папеньку, а уж спеси... Еще ходил платить по счетам сеньоры, и поливал ее цветочки в горшочках, и следил, чтобы у нее в аптечке было все что надо, тут тебе пилюли и от головокружения, и от мигрени, и для аппетита, и для кислотности, и снотворные... И ходил в лавку, где торгуют дарами моря, в те дни, когда хозяевам хотелось вкусненького, чуть не каждый божий день, бедняжечки, жрали без передыху, себя не жалели, а зачем ходил — проследить, чтобы прислали все свеженькое, а не размороженное, а когда хозяева устраивали у себя вечеринки с танцами и спиртным, я обслуживал гостей, чтобы не надели чужое пальто либо шарф. Словом, образцовая жизнь. Не без тягот, но очень культурная, очень господская, и уж такая благовоспитанность, можете мне поверить, уж такая благовоспитанность...

Тут-то и наступило то самое рождество. Всю вторую половину дня хозяева елозили вверх-вниз по елке, ни дать ни взять мартышки, изукрасили ее всякими бомбошками, бантиками, блестками, игрушками, гирляндами, пакетиками всех размеров, искусственным снегом... Доставили елку прямо из лесу, очень знаменитого — в этом лесу, судя по всему, растут елки исключительно из пластиков, сразу видно, очень передовая страна. Хозяин вырядился санта-клаусом — дешевенькая одежка, недостойна человека его ранга, он ведь мало того, что родом был не откуда-нибудь — из Асукеки, это в Гвадалахарской провинции, налево пойдешь, так найдешь, — он к тому же по-английски шпарил. Недостойно вырядился, скажу я вам. А уж какую чепуху городил в этом наряде... Как только государство может платить жалованье таким несерьезным типам, прямо не верится, клянусь вам. К девяти вечера вся семейка смылась в неизвестном направлении, не то к дружкам-приятелям, не то спать, не то на побережье, мне-то что. Мы все были очень расстроены, рождество как-никак, вот и вспомнилось нам сельцо наше, когда в каждом доме ставили «насимьенто[6]» и ели треску с чесноком и взбитыми белками[7], и вспомнились нам разные разности, как пели у нас «Подошли мы к этой двери» и «Вон идет старушка, нам несет подарки, поубавила чуток, видно, стало жалко», и разобрала нас тоска по родине, ясное дело, тянет человека на родину, так тянет, что только держись, другой такой нету, как будешь справлять рождество вдали от родины, ни тебе доброго миндального марципана, ни тебе доброго марципана из Сонсеки, и не калятся в очаге каштаны, ох и треску от них, прямо канонада... «Листья виноградные, веер мой зеленый...» У Бласы слезищи из глаз — каждая с земной шар, мы с Коласом как увидели эти слезы, как увидели, до чего она разрюмилась, прямо тебе кающаяся Магдалина, ну куда денешься, слушайте, мерехлюндия, она прилипчивей оспы. Ох, кофе с ромом, его у нас «вырвиглаз» зовут, и сдобные булочки, и хворост, и засахаренный миндаль, и андалусские пышки, и медовые коврижки с орехами, и... и... и... И барабан самбомба, и большой бубен, и малые бубенчики, и «Дева Мария, Матерь Господня»... А как соскучились мы по винцу, по ликерчику «мистела», по анисовке, у нас не было под рукой даже красной кислятины, что прямо в голову шибает, как ее там раздобудешь. Но Бласа, женщина очень даже хозяйственная, прикопила бланки рецептиков за подписью послицына мозольного оператора, мулат он был, помесь итальянца с негритянкой, педик из педиков, а уж характерец... Заполнили мы эти рецептики и раздобыли несколько бутылок рома и вина французского. Сухой закон был, слыхали небось. Вы-то в этом что-нибудь смыслите? Я, по правде сказать, не шибко, но, видно, серьезное было дело, заковыристое... Словом, страху было много, может, это у них с тех времен осталось, когда они индейцами были, но только они, когда выговаривали эти слова, глаза закатывали, нос морщили, словно тужась при запоре, и ладонями перед лицом трясли, словно от невидимой опасности отмахивались: «Сухой закон!» Звучало так, словно они букой мальцов пугают. А вообще-то они по большей части все долговязые и обожают платить налоги, так что не разобраться толком. Ладно, были, значит, у нас эти бутылки да виски нашего патрона, он их, видать, где-то за границей раздобыл, мы и решили прибрать эти самые височки-висюлечки к рукам, чтобы у него неприятностей не вышло... Так что святую ночь справили как добрые христиане. По-турецки, одно слово!.. Колас сразу накачался и расхныкался, а Бласа, та подоткнула юбки и разорила всю елку, во славу Агустины Арагонской[8], а потом давай пинать ногой подарочки, перевязанные шелковыми ленточками... И началось!.. Как веселились мы, как орали, «Марсиал, ты среди тореро первый», «За тебя, Испания, страна очарования, будь оно неладно», «Нет на земле другой такой». «Слава Христу из Лимпьясской[9] церкви», «Слава Пречистой из Ковадонги[10]», «Виват, святой покровитель гарпунщиков галисийских», «Янки, вон из нашей страны», «Слава Испании», «Оле, оле, многие лета мамаше моей»... Ну, спели, ясное дело, как у нас в селе, «Послушайте, сеньор Хосе, ее вы в щечку не целуйте», а Бласа, та до того серьезная сделалась, давай наставлять нас и поучать, с божьей помощью и под парами, мол, никому из этих мерикашек и дела нет до ляжечек Тарары[11], тут все сплошь чурбаны неотесанные, слыхом не слыхивали, для чего нужны косы причетницы и сорочка Лолы, одни невежды вокруг, ни об чем никакого понятия, балаболы, дотошные и веснушчатые, причем рыжие, как Иуда, а то вообще негры. Так и шла ночь; и голосили мы песни, и орали, и слезы лили — от тоски по родине, ностальгия, а то как же, приятных-то воспоминаний у нас хоть отбавляй: и как в очередях стояли в голодные годы, и как справки о благонадежности добывали во время последних репрессий, и как хлыстами сами себя стегали, когда на Страстную участвовали в крестном ходе, и как севильские молодчики резвились с ножиками, и какой грипп был в девятнадцатом году, а потом эпидемия тифа, его вши разносили... И решили мы выйти на улицу, чуток проветрить голову и восстановить душевное равновесие. Такая уж это штука — жизнь вдали от родины, понимаете ли, человек приходит в волнение от чего угодно, тем более если он родом из нашей деревни, тут такое дело, будь оно неладно, в глотке у тебя ком застревает, твердый такой, ни сглотнуть, ни выплюнуть, стал и стоит, чертовня... Выбрались мы, значит, на улицу, снег идет, мы давай снова орать «Испанский солдатик», ну и пошло: ты чего, я ничего, да ты не больно того, урод несчастный, а ты заткнись, вахлак, вон как нализался... Короче сказать, во время такой перепалки Колас свалился ничком на асфальт, у самого поребрика, и не встает, словно шибануло его чем, сразу окоченел весь, заледенели и слезы на глазах, и бранные словечки на губах, это же бесчестье прямо, стыд и срам, отдать концы посереди какой-то треклятой улицы, а там все спать ложатся в такую рань, уж поверьте, в восемь вечера всякая птаха — к себе в гнездо... У нас-то в селе все бы обошлось: уж не будем говорить, что пили бы мы что-нибудь не такое смертоубийственное, но, главное дело, мы бы живехонько втащили его в первый же дом, какой оказался бы поблизости, устроили бы в самом теплом углу, поближе к жаровне, ступни снегом бы растерли, белешеньким, чистейшим, влили бы ему в глотку хорошую порцию «вырвиглаза», от этого мертвый воскреснет, но в тех краях, правильно Бласа говорила, живут сплошь чурбаны неотесанные, эдакие простые души, одна-единственная думушка — как бы выплатить все налоги тютелька в тютельку, что да, то да... Короче, так и остался там Колас, на углу Седьмой улицы и Сорок третьей авеню, в виде каменной статуи, в двух шагах от собора. Место что надо, самый центр города. Наутро к нему прицепили плакатик, очень симпатичный, с надписью большими буквами: «Хранить в испанском вине». Успех был неописуемый — отменили этот сволочной сухой закон, который столько страху нагнал на мерикашек, и теперь имеются у нас суда, сауны, парикмахерские, парфюмерия, компьютеры, похоронные бюро, которые так и называются «Коласпейн[12]». Даже домашние туфли выпускаются под этой маркой и задвижки с секретом. И на всех этих изделиях обязательно рисуночек есть или переводная картинка: стоит наш Колас на перекрестке и улыбается, он знаменитее, чем Попи или Супермен. Бласа вернулась к нам в село и живет себе состоятельной вдовой, выстроила шале в местном стиле, понавешала по всему дому фотографии Коласа и рекламные плакаты, а в саду у нее красуется копия покойника в натуральную величину. Каждое рождество сельские власти устраивают торжества в честь Коласа, с музыкой и танцами на площади и с внеочередным розыгрышем епархиальной лотереи; случается, наезжают и заправилы из правительства, приносят соболезнования Бласе Наррос, она изрядно состарилась, над губой волоски торчат и на подбородке. В этот день Бласа, сами понимаете, на угощенье не скупится, а уж наряжается — это надо видеть: аж туфли надевает на высоких каблуках и ожерелья... Живется ей прямо замечательно, можете мне поверить, я за нее радуюсь, проценты ей отовсюду так и капают, потому как мериканцы, какие там они ни есть, а честности у них не отнимешь, и они посылают, что ей причитается, со всей точностью, а она знай себе молится, а как же, за Коласа, тяжелое, надо думать у него похмелье, может, потому и не пришлось больше ему пить в рождественскую ночь...