Василий Добрынин - Генрика

Она спала крепко, не зная, что там, у Александра, в душе. Он отстранился, и, наблюдая со стороны, подумал: «Я — это может быть, разочаруюсь в ней. Это будет потерей, но не для меня…».

«Али Рокшанек»… — вспомнил он ее прежнее имя, и невидимый кем-нибудь, сам для себя, усмехнулся.

Гефестион был первым из тех, кто стал падать ниц перед троном. Это был трон великого перса Дария. И по обычаю, персы: от приближенного, до последнего, — вдруг оказался б он здесь, — падали ниц и целовали царские ноги. Но теперь восседал Александр. И он не одернул: «Дружище, Гефестион, поднимись. Мы воины-кровные братья, пред богом и солнцем мы оба равны!».

Он мог бы добавить: «Жизнью обязаны мы друг другу! Забыл?» И тысячам, сотням тысяч воинов, был Македонский обязан жизнью. Но он ничего не добавил. С улыбкой отнесся он к церемонности Гефестеона. Жест почитания был добровольным и Александру он вышел по нраву. Царь воздержался, искренность так и осталась в словах за зубами, а новая церемония стала священным долгом.

«Уже не воин, но великий царь…» — подумал Каллисфен.

Каллисфен стал одним из первых и, кажется, даже — единым из тех, кто не стал падать ниц. Оратор, философ, историк, племянник Аристотеля, он был, разумеется в свите, в числе приближенных к царю. «Не моя в том заслуга, а дяди», — считал он, но оставался, ибо скорее, так было нужно царю и его государству, чем Каллисфену.

— Мы с тобою, — шутил Александр, — стоим на одном и том же уровне перед народом. Меня любят и уважают за то, что я способен грозить всему миру; а ты не способен грозить никому, но тебя просто любят.

Шутил Александр нередко, но Каллисфен на такое сравнение не отозвался ни разу.

— Ты что, — спросил Александр, — не рад?

— Нет, — ответил философ.

— Всенародной любви и равенству с Македонским?

— Да.

— Почему?

— Потому что это погубит меня.

— Каким образом?

— Не знаю, но лучшим образом погубить человека нельзя.

Александр его не понял. Но главное было не в том, что не понял, а главное в том, что Каллисфен не стал падать ниц. Факт очень плох был тем, что не могли его не замечать другие. Александр хмурился. Впервые он свел брови вместе, заметив, что философ не восторгается смертью Дария.

— Каллисфен, это мой триумф! — сказал он.

— Дарий не был в числе побежденных, и не был взят в плен, — заметил философ.

— Разве то, что мой враг был убит своими, не делает чести мне?

— Предательство, без исключений, не делает чести!

На прочих великих не походил Александр тем, что в свите, где были стратеги, льстецы и философ, не было прорицателей и толкователей снов. Не оспаривал он, полководец и царь, влияния звезд, но не мог с ним считаться. Звезды велели подумать, дать отдых телу, а вместо обеда дрожала земля под копытами, стрелы свистели, звенело железо, метались в пыли, как в тумане над полем боя, крики ярости, стоны, проклятия богу и всем владыкам. По земле лилась кровь, ноги воинов и копыта коней, топтали, скользили по ней, и сбивали в горячую бурую жижу.

— А удивился бы Аристотель, — подумав, спросил Александр, — скажи я ему, что великий воин — тоже философ?

— Нет.

— Почему?

— Потому, что так должно быть.

— Значит, отчасти, и ты признаешь, что я — тоже философ? Так вот, Каллисфен, согласно моей философии, факт, что Дарий убит своими, делает честь Александру вдвойне.

— И чем же?

— Свидетельством в пользу того, что ближайших друзей его я победил еще до того, как сумел поразить мечом.

— Друзей, — возразил Каллисфен, — не убивают. Ты победил не друзей царя Дария.

— Проклятье! — сказал Александр. Он не сдержался, и тут же об этом жалел. Не надо ему было бы, чтобы философ увидел растерянность в этом великом лице.

— Что ты сказал? — очень тихо, не сразу, спросил Каллисфен. Александр был готов подавиться слюной: разве можно было его собеседнику не услышать: «Проклятье!»? Но Каллисфен уточнял.

— С тобой, — пояснил Александр, — спорить практически невозможно.

— А я,. — Каллисфен думал вслух. Зеленые яблоки глаз его, отошли, за какую-то ширму, в тень. Александр увидел и оценил это. Все было так.

— А я, — отвечал Каллисфен, — устал возражать всему миру…

— Это из-за меня?

— Пожалуй...

— Каллисфен, почему мой отец, когда я говорю, что мое царство — клочок во вселенной, мне говорит о женщине? А, Каллисфен? Ведь он говорит посторонние вещи...

— Нет, Александр, отец твой не говорит посторонних вещей.

— То есть?

Каллисфен смотрел Александру в глаза.

— А ты хочешь подумать над тем, что спросил, Александр? Или ты хочешь, чтоб я тебе просто ответил.

— Нет, — серьезно сказал Александр, — я хочу думать.

Каллисфен помолчал, для того, чтобы царь подумал.

— Дарий, и ты… — заговорил Александр, — и царь Филипп, вы мне говорите о некотором разочаровании… Так?

Каллисфен это выслушал, но промолчал.

— Я понял тебя, Каллисфен. Я понял! — угроза, далекая, спящая, прозвучала в голосе, — Ты полагаешь, что я разочаровал покоренный мир?

— Нет. Но ты сделал для этого много.

— Зачем в этой жизни мне нужен философ?

— Вопрос не ко мне!

— Извини, Каллисфен.

— Александр, я понял вопрос. Ответить?

— Конечно. Я жду, Каллисфен.

— Над женой ты допустишь насилие. Это бывает. Но над своим же народом подобное не допустимо. Солдаты насилуют вражеских жен: кто об этом не знает? При этом солдат остается солдатом в своем государстве, и гражданином. А будут насиловать те же солдаты, жен у своих граждан, у наших друзей...

— Я тут же такому, вот этой рукой, отрублю это место и голову!

— Ты дал хороший ответ. Но, — Каллисфен улыбался, — все выглядит мягче и проще. Как в женщине, ты разочаровался в своем народе? Вместо Роксаны, ты ляжешь с другой...

— В народе!... — резко сказал Александр.

— А в народе: ты в нем разочаруешься, — значит, у тебя его нет!

— Нет? А куда же он может деваться?

Беглым, внимательным взглядом воина, царь оценил философа. Каллисфен сейчас мог бы в сердцах, нанести удар пикой ли мечом.

— Дальше! —  потребовал он.

— Александр, — сказал Каллисфен, — разочаруется он, твой народ — значит нет тебя.

— Хочешь сказать, мой народ меня больше не обожает?

— Не так пока, царь. Но…

«Мир! — вспылил про себя Александр, и глянул на солнце: а больше смотреть было не на что. — Мир, — сказал про себя Александр, — мной покорен! Так зачем мне теперь философ?»

— А! — он вернулся к теме, — Царь — спросил он, — без них ничего не стоит?

— Да, без народа он — ничего!

«Так зачем мне теперь философ?» — подумал опять Александр.

Мараканда была теперь центром мира. Царь пировал, и ему целовали ноги. Это нетрудно: склонившись, коснуться губами атласных туфель. «А что тут такого? — смотрел сверху, из трона Дария III, царь Александр, — Я вам подарил целый мир, так коснитесь губами ног, я же этого, бог видит, — стою!».

— Каллисфен! — не сдержал себя Александр. Стража услышала и засуетилась: философа надо найти! Александр стал пить вино. «Стану злым! — усмехнулся он. Кулак влетел в золотистого цвета, стеклянное блюдо. Объедки клочками прилипли к лицу человека, которого царь посадил с собой рядом.

— А! — сказал тот, — Ничего… — и стал утирать лицо.

— Каллисфен! — грянул кто-то из стражи.

— Как бога тебя объявляют! — сказал Александр, и посмотрел на атласные туфли.

— Я не всегда тебя слышу, — сказал Каллисфен. Он заметил, царь в этом не сомневался, заметил, куда смотрел только что царский взгляд. Каллисфен себе не изменял.

Мироносцем в короткой паузе, стала Роксана.

— Скажи ему, царь, — попросила она, — пусть свободный и мудрый подданный, скажет нам: а что сделал ты в этом мире?

— М-мм… — Александр отвлекся, — А знаешь ли, Каллисфен, о чем эта женщина спрашивала меня ночью? «Почему ты не хочешь Индию?» Я ответил, что это глупо, и пояснил, что идти мне в Индию — не в ее интересах. В новой стране, а она прекрасна, я буду тем же, кем здесь — победителем. Македонский не ходит по миру иначе, как покоряя его. А это значит, я в новой стране, выберу новую женщину. Я постарался, чтобы Роксана меня поняла, Каллисфен. Но, я воитель, и жаль, не могу быть настолько мудрым, как ты — свободный философ и гражданин. Но и женщина, видишь, по-своему тоже права. Возьми, — Александр подал полный кубок вина. Скифский, тяжелый, серебряный кубок. — Каллисфен, я не стал бы просить тебя рассказать обо мне. Мне было бы просто неинтересно об этом слышать. Но пусть же услышат другие. А я постараюсь увидеть себя как отец мой, как ты и «весь мир» — он хотел сказать, но сказал, — как Роксана, — со стороны. Человек себя должен видеть со стороны. Выпей, — чуть уловимо он подтолкнул полный кубок в руке Каллисфена, — Я хочу, чтоб ты выпил, потом обернулся к народу и сказал им, а не мне, всю правду, которую ты, я же знаю, — понимаешь великолепно. В голос скажи, не таясь, хорошо, Каллисфен?