Юрий Божич - Эпитафия часа
Гурджиев, правда, говорит, что с некоторого момента ты должен оценивать каждый свой час как последний. А по истечении его проводить ревизию — рационально ли ты его использовал.
Я пытался поступать так. Вдохновителем моим был другой человек — Александр Любищев. О его экспериментах с субстанцией времени написал в середине 70-х годов прошлого века Даниил Гранин. Любищев фиксировал отведенный ему временной бюджет до минуты. Его дневники — сплошной отчет о том, сколько и на что он потратил. Он, в самом деле, многое успел, причем в разных отраслях знаний. Он сформировал свои, ни на чьи не похожие, отношения со Временем. «Его Время не было временем достижения, — пишет Гранин. — Он был свободен от желания обогнать, стать первым, превзойти, получить… Он любил и ценил Время не как средство, а как возможность творения… Обращение со временем было для него вопросом этики».
Я узнал о Любищеве уже студентом. Его опыт так меня поразил, что я, обалдуй и транжира, с горячностью прозелита взялся его пересаживать на свою зыбкую почву. Я ходил по Невскому с блокнотиком на красной бечевке и прикрепленным карандашом. Смысл этого изобретения состоял в потребности запечатлевать абсолютно все: мысли, время, идеи. Я был этаким импрессионистом информационных полей, сквозь которые неустанно торил свой путь…
Сорвался я, как закодированный алкоголик — глупо и отчаянно. Причину своего провала сейчас даже не вспомню — то ли напился, то ли влюбился. В общем, что-то из лавки удовольствий. Несколько лет спустя я вновь наткнулся на роман-газету с повестями Гранина — ту самую. Перечитал. Оглянулся на прожитую жизнь. Она показалась мне убогой. Я опять попробовал соорудить между мной и Временем мост из этики — заемной, любищевской. Дневники обросли цифирью часов и минут. Сын потешался: «Пиши: 12–15 — зашел Даня; 18–30 — Даня вышел».
Еще немного — и моя вторая попытка обуздать летучую стихию Хроноса бесславно рухнула.
Сожалея о случившемся, я, тем не менее, понимаю, что не только лень, привычки и безволие — повивальные бабки моего неуспеха. Где-то подспудно в моем мозгу змеей свернулась мысль, что статистика, даже если я с ней, как с дьяволом, заключу договор, не избавит меня от сомнений — а так ли я живу. Допустим, в свой последний час я осилю главу из какой-нибудь умной книги (к примеру, Тейяр де Шарден, «Феномен человека») — и что? Никто ведь мне никогда не ответит — а надо ли было это делать. И в лучшем случае на моей могиле будет красоваться эпитафия: «Здесь лежит тот, кто, прежде чем испустить последний вздох, прочел «Феномен человека» Т. де Шардена. И это его здорово успокоило».
Я могу даже эту эпитафию состряпать сам. Заранее. Но это вовсе не означает, что вы обязаны этому верить.
