Радий Погодин - Яблоки
Любка сразу устала, опустила голову и тут же вскинулась снова на Ваську.
— Не улетай сразу-то. Мы тебе невесту найдем. Заодно и подкормим. — И пошла по тропе, по берегу, к деревне, утвердившейся за просторной березовой рощей.
Василию всегда казалось, что в глухом селе он немедленно забуреет, станет говорить вместо «вот» — «эва» и чавкать. Он вскидывал голову, стараясь, чтобы от его рожи, как на экзаменах, шло сияние ума.
Из избы с обомшелой крышей спустились на траву два малыша. Один, совсем маленький, — только в рубашке, другой, постарше, — в штанах. Им, наверное, казалось, что мужики по своей природе либо хромые, либо безрукие. Наверно, им не хотелось быть мужиками. Но тут они вдруг увидели двуногого и двурукого мужика и обрадовались надежде. Им хотелось задать стрекача, но счастье смотреть на Ваську, как на свое будущее, пересилило все их привычные опасения, и они смотрели. И носы их заливались жаворонками.
— Любкины, — сказал Михаил. — Вот я вас! Грибоеды этакие. Скорострелки.
Мальчишки задохнулись и побежали, выбивая пятками легкий галоп.
— Ишь, кабаны, изловлю на закуску! Вот только горчицы куплю.
Серега повернулся к Михаилу — лицо белое, как осиновая доска.
— О чем она думала? О своем проститутском удовольствии? О том не подумала, что они от рождения сироты.
— А они об этом не знают, живут да и все. А насчет сирот — сейчас каждый сирота. А ты сирота вдвойне. Горемыка ты. У тебя не только отца с матерью нет, но и мозги отсутствуют. Где у людей ум, у тебя волоса.
— Давай, Михаил, давай. У меня на вас всех сальдо-бульдо составлено. Я попомню…
К избе подошла Любка. Серега заткнулся. Потом сплюнул, махнул рукой, как бы отгоняя от себя осу.
— И она мне ответит. Ух, баба! Мне бы власть, я бы ее выслал в пустыню.
Картошка дышала паром. Некрасивая жена Михаила Настя с недоверчивым жадноватым взглядом поставила ее на стол и ушла в отгороженный занавеской угол. Постное масло темнело на искристых картофелинах редкими золотыми веснушками. В запахе картошки и постного масла Ваське почудился то ли упрек, то ли тихая грусть, обращенная к мужикам.
— У нас картошку в мундирах принято, — сказал Михаил. — А я теперь, видишь, чищеную люблю. — Михаил достал самогонку, уже початую бутылку, расплеснул по стаканам, и, когда выпили и закусили огурцом и луком, и когда поели картошки, спросил с протяжной задумчивостью: — Куда бы тебя на ночлег приспособить?
Серега решил вопрос простодушно и скоро:
— А в любую избу. Сейчас у всех просторно. Или ко мне. Или тут. Картошка сейчас имеется. Постного масла накапаем.
Ни против картошки, ни против скупого постного масла Василий не возражал. И парни эти ему нравились. Но, бродя по деревням уже почти месяц, он томился без интеллигентного разговора.
— У вас тут школа есть? — спросил он.
— Да какая же это школа, — сказал Серега. — Смехота, а не школа. Четыре класса в одной комнате. — Он резко провел по столешнице вилкой, словно перечеркнул приказ, разрешающий называть это недоразумение школой.
Михаил усмехнулся. Его глаза на какой-то миг оказались зрачок в зрачок с Васькиными. Васька почувствовал их теплое, проникающее в мозг давление.
— Школа как школа. И учительница в ней хорошая.
Серега нахмурился еще туже. Глаза его ушли под костистый навес бровей и посверкивали оттуда, как бы сердито скалясь.
— А я говорю — не прорежет! К учительнице не стучись. Она только для разговора.
— А ты ей сторож? Пускай человек постучится. Для девки свой выбор нужен. Может, ты ей только для географии, а другой кто — для другого. Я энциклопедию у агронома возьму, подучу факты и сам к ней подсыплюсь. Сначала, конечно, факты, а после с червей: «Битте кюммель айн стакан…»
— Не прорежет. — Серега непреклонно мотнул головой. — Говорю, не прорежет. А если человеку такое требуется, пускай идет к Любке.
Михайлова жена Настя вышла в комнату.
— Будет языком трепать, — сказала. — И Любку не троньте. Поганите бабу… — Она бросила взгляд на своего мужа, потом на Ваську. — Чай пить будете?
Михаил поднялся, смахнул культей крошки со стола.
— Нам боронить пора. И еще работы полно. — Он опять же культей пригладил рассыпчатые свои волосы и пошел, кивнув остальным.
Отойдя от избы, сказал Сереге:
— Гусак красноносый, человек по умному стосковался. А выйдет, не выйдет — не наше дело. Милиционер чертов.
Серега с надеждой глянул на Ваську.
— Ну тогда ступай, познакомься. Только она тебя отошьет. Лучше к Любке иди. Любка залеток уважает. Я бы ее, стерву, выслал. — Его влажные неуправляемые губы натянулись, скулы побелели — он уставился Ваське в глаза всей своей неказистой сиротской правдой и спросил: — Ты в Германии немок пробовал?
— Пробовал, — сказал Васька.
Михаил засмеялся, и, пока не дошли до часовни, из его глаз не избывал смех.
— Туда ступай, — сказал Серега, кивнув на избу, спрятавшуюся в дрожащих переменчивых листьях осины. — Вот она, школа.
Васька пошел было, но Серега догнал его, схватил за руку.
— Насильничал?
Васька поморщился и на мгновение уменьшился в росте, потом сказал скучно:
— А иди ты…
Поднявшись на крыльцо школы, Васька помахал трактористам. Сшибаясь плечами, они уходили боронить поле — Михаил тоже хромал, раньше Васька этого не заметил. Хромали они на разные ноги, потому и сшибались.
Васька засмеялся и тут же разозлился снова.
— Насильничал, — передразнил он Серегу. — Я договаривался. Исключительно любезно…
В сумеречных сенях школы стоял запах мокрого веника, протлевших полов и горелой каши. Нетерпеливая живая тишина наполняла дом. Василий насторожился. Неужели урок? Вечер уже.
Запах горелой каши усилился. За стеной скрипнула парта и командирский мальчишеский голос сказал:
— Лидия Николаевна, каша горит. Я пойду сниму.
— Горит, горит. Я уже давно унюхала, — подхватил другой голос, послабже и позадиристее.
— Правда, горит, — заскрипело, завозилось. — Наша каша горит. — Учительница что-то ответила.
— Я мигом. Я ее отодвину. В чашку с водой поставлю, чтобы запахом не пропахла. Если хотите, на соль попробую. Вы, наверное, опять позабыли солить.
Класс деликатно засмеялся.
— Он всю опробует.
— Ни разу еще не опробовал. Вот надаю по ушам-то.
В сени выскочил белобрысый мальчишка с серьезным лобастым лицом. Подозрительно глянув на Василия, затормозился, спокойно открыл дверь напротив и с достоинством прикрыл ее за собой. Зашипела вода на горячем железе. Громыхнул чугун.
Справившись с кашей, мальчишка, не поднимая головы, прошел в класс, просторную комнату, где в три ряда сидели разнокалиберные ребятишки. Васька поспешно шагнул на крыльцо и, почувствовав странное облегчение, огляделся.
— Лидия Николаевна просит вас подождать в ее комнате. — Это был все тот же парнишка.
— Я позже приду, — сказал Васька. Но парнишка уже открыл дверь туда, где горела каша.
— Тут ее комната, — сказал он. — Сидите.
Все было белое в этой комнате: и стол, и аккуратно обернутые книги, и даже пол, скобленый и серебристый.
Черный чугунок на белой плите и запах горелой каши завладели пространством, сведя саму комнатку в степень иллюзии.
Перед Васькой встала другая печка, облицованная голландскими изразцами.
Васька, стесняясь, сел на краешек табуретки, попытался представить себе хозяйку-учительницу, но комнатка ожила Зойкой. Не защитил он ее — убили Зойку. Застрелили на той стороне, на ее родной улице, в городе черных горбатых крыш. Она переправилась на ту сторону на челне, вместе с Панькой — мужиком в галифе с лампасами, и рыжей лисой вокруг шеи.
Нынче пришел Василий Егоров в усадьбу вельможи, выкрашенную в розовый панталонный цвет. По-прежнему во дворце размещался дом отдыха имени отца русского фарфора Д. И. Виноградова.
В парке, в кустах, Васька нашел мраморную руку нимфы с ямочкой у локтя и с ямочками у каждого пальца. Васька знал, где та нимфа стоит. У нее и на щеках были ямочки, и взгляд лукавый и юный. Она прикрывала нежной рукой низ живота. А теперь там чернильным карандашом начиркано. Кто-то пробовал стереть, но лишь больше намазал — текли по белым ногам чернильные струйки. Васька положил отколотую руку рядом со статуей. Может, кто-нибудь уберет пока. Приделать руку не трудно, нужно только уметь.
Эта безрукая нимфа сняла с Васьки Егорова напряжение и чувство вины.
Васька в магазин пошел.
Магазин был тот же и выкрашен так же. И пахло в нем вымытым полом. Давали в нем хлеб по карточкам, соль, сахар и спички. Не по карточкам были только дорогие сладкие вина, мускаты и мускатели, карачанах и салхино, а также мадера, малага и кюрасо.
Никто эти вина не покупал — дорогие и вовсе не крепкие, дамские. Дам в этой местности не было. Были старухи, бабы да девки.
Текла, как прежде, Река, ее волны напоминали булыжник. Вечер забагрянил их, зачернил. Несла Река на себе заново осмоленные лодки. Прошел перегруженный пароход. Как веселый остров-электроклумба. Девчонки на пароходе орали частушки.
