Урсула Ле Гуин - Далеко-далеко отовсюду
Когда я чувствую, что расплываюсь в такой улыбке, я готов содрать с себя свою морду и растоптать ее.
Случилось это на пятый день после моего дня рождения. Мне было семнадцать лет и пять дней. Двадцать пятого ноября, во вторник. Шел дождь. Я сел в автобус, потому что, когда я вышел из школы, лило как из ведра. В автобусе было только одно свободное место. Я сел и попытался отложить воротник — он настолько промок, пока я ждал автобус, что теперь лежал у меня на загривке, как ледяная Рука Смерти. А еще я сидел и чувствовал себя виноватым. Потому что ехал автобусом.
Виноват, потому что еду автобусом. Потому что еду автобусом! Знаете, когда ты молод, самое страшное — это то, что все вокруг так обыкновенно.
А чувствовал я себя виноватым, сев в автобус, вот почему. Прошло пять дней со дня моего рождения, так? На день рождения отец сделал мне подарок. Прямо-таки фантастический подарок! Не поверите, какой фантастический подарок он мне отвалил. Мечту эту отец, видно, лелеял несколько лет и все эти годы копил деньги. Когда я вернулся из школы, отец и подарок ждали меня. Подарок стоял возле самого нашего дома, но я даже не заметил его. Отец заговорил со мной намеками, но я не понимал его намеков. В конце концов ему пришлось вывести меня на улицу и ткнуть носом в подарок. Когда он вручал мне ключи от него, на лице его появилась такая гримаса, словно он вот-вот расплачется от удовольствия и чувства гордости.
Конечно, это была машина. Я не буду называть марку — она достаточно известна благодаря шумной рекламе. Это была новая машина. С часами, радиоприемником, все — экстра-люкс. Отец целый час расписывал и показывал мне весь этот экстра-люкс.
Я умел водить машину — еще в октябре получил водительские права. На случай, если нужно куда-то срочно поехать, или подвезти маму в магазин, или самому прокатиться. У нее была машина, у отца была машина. Теперь и у меня была машина. Три человека, три машины. Но тут была одна загвоздка: не нуждался я в машине!
Сколько она стоила? Я не спрашивал, но наверняка не меньше трех тысяч долларов. Мой отец служит главным бухгалтером в мэрии, и такие расходы, когда в них нет особой надобности, нам не по карману. На эту сумму я мог бы целый год, а то и больше, жить и учиться в Массачусетском технологическом институте при условии, что буду получать стипендию. Вот что пришло мне в голову в тот самый момент, когда отец еще только собирался открыть блестящую дверцу автомобиля. Уж лучше бы положил эти деньги на банковский счет. Правда, я могу продать машину и, если потороплюсь, то потеряю на этом не так уж много. Вот о чем я думал, когда отец вручал мне ключи и говорил:
— Она твоя, сынок, — и на лице его опять появилась та самая гримаса.
И я улыбнулся. Кажется, улыбнулся.
Не знаю, удалось ли мне обмануть его. А если удалось, то, уверяю вас, это в первый раз в жизни и только потому, что ему самому этого хотелось, хотелось верить, что я онемел от восторга и благодарности. Вы можете подумать, что я смеюсь над ним. Нет, нисколько.
Сами понимаете, мы тут же вывели машину на улицу. Я рулил до самого парка, он обратно: ему доставляло удовольствие держать баранку в руках, и все было распрекрасно. Но в понедельник, когда он обнаружил, что я отправился в школу не на своей новой машине, он забеспокоился. Почему я так поступил?
Я не мог ему объяснить почему. Я и сам-то еще не совсем понимал почему. Поехать в школу на этой штуке, припарковать ее на школьной стоянке означало бы для меня сдаться. Тогда она стала бы принадлежать мне. А я ей. Я стал бы хозяином новой машины со всеми ее экстра-причиндалами. И школьный народец сказал бы: «Эй, поглядите-ка! Вот это да! Ну и хват же этот Гриффитс!» В результате одни стали бы измываться надо мной, а другие от души восхищались бы машиной, а заодно и мной — вот, мол, счастливчик. И вот этого я не вынес бы. Я не знал, что я собою представляю, но знал совершенно точно, что на роль какого-нибудь шпунтика при машине не гожусь. Потому что я был человеком, который ходит в школу пешком (кратчайшим путем — 2,7 мили), которому нравится ходить пешком и который искренне любит улицы своего городка. Любит его тротуары, дома, любит рассматривать прохожих, а не стоп-огни на багажнике впереди идущего автомобиля.
Словом, именно на поездках в школу я подвел черту. Я старался все сделать так, чтобы ее не заметили: в субботу я возил на своей машине в магазины маму, сам предложил родителям вывезти их в воскресенье на «своей новой машине» за город. Но в понедельник вечером отец обнаружил эту «черту»: «Разве ты не на машине ездил в школу? Почему?»
И вот во вторник я ехал в автобусе и изнывал от сознания собственной вины. Я даже не шел пешком — и это после того, как втолковал им, что люблю ходить пешком, что, по мнению докторов, это лучшее упражнение для укрепления всего организма. Я ехал автобусом. За двадцать пять центов. А машина стоимостью в три тысячи долларов стояла в это время на приколе прямо перед нашим домом, где я должен был сойти с автобуса.
Я выглянул в окно — такой ли уж сильный дождь на улице, что нельзя идти пешком. Лило так, что казалось, в окна автобуса вставлены рифленые стекла. Но и это не облегчило мне душу. Я представлял себе, как вечером отец спросит: «Ты на машине ехал в школу? Нет? Почему?»
От этой мысли меня передернуло, и тут я заметил, что рядом со мной у окна сидит девочка из нашей школы. Я сказал ей:
— Привет!
— Привет, — ответила она, а мне захотелось, чтобы рядом сидел кто-нибудь совсем незнакомый, чтобы можно было не обращать на него внимания.
Филды поселились на нашей улице, в двух кварталах от нашего дома года два назад, и мы с Натали какое-то время учились в одном классе. У нее были длинные темные волосы, держалась она тихоней — пройдешь мимо и не заметишь, — и она вроде бы занималась музыкой, — это, пожалуй, все, что я знал тогда о Натали Филд. Она была хорошенькая, впрочем, почти все девушки кажутся мне хорошенькими, так что не мне судить. Вы бы не назвали ее красивой, потому что она была коренастенькая и суровая на вид; но мне думается, что она была хорошенькой, только не всякому дано было это заметить, потому что и она не всякого замечала. Но на этот раз так уж получилось, что я это заметил, потому что она заметила меня. Не могла не заметить. С моего ранца, который промок насквозь, капало прямо ей на колени. Я передвинул его, чтобы капало на мои, и сказал:
— Извини. Всего лишь сильнейшее артериальное кровотечение. Сейчас пройдет.
Вот это уж действительно было странно — я и вдруг заговорил! Ну, промямлил бы как обычно: «Извини», передвинул ранец — и все, точка. Видно, тошно было мне от самого себя, от чувства вины за машину, и от ярости, и от одиночества, и от мысли о том, что быть семнадцатилетним ничуть не лучше, а может быть, даже хуже, чем шестнадцатилетним, и все в том же духе, так что выбился я из привычной колеи. Захотелось как- то отойти от всего этого, ну хоть незнакомую девушку посмешить. А может быть, было в ней самой что-то такое, что заставило меня заговорить, вернее, сделало для меня возможным заговорить с нею. Или, когда встречаешь человека, с которым суждено встретиться, ты это неосознанно чувствуешь?..
Она рассмеялась искренне, удивленно и радостно. А я продолжал:
— В результате кровотечения из тазобедренной артерии это наступает… запамятовал, через сколько секунд: то ли через семь, то ли через пятнадцать.
— Что наступает?
— Смерть от потери крови. Гыр-гыр-гррых! — и я свалился на сиденье автобуса и тихо «скончался». Потом сел и сказал: — Да, воротник мой промок насквозь, словно льдину за пазуху положили.
— У тебя же волосы мокрые, с них и капает тебе на воротник.
— Мокрец я несчастный, — прорвалось у меня.
— Послушай, у вас ведь историю преподает мистер Сенотти, верно? Как он?
— Да нормально. Псих. Грубиян. Должно быть, потому, что имя-то у него Наглый[20], — не его это вина.
— На мне висит еще социология, и мне бы подходящего преподавателя найти, покладистого.
— Тогда Наглый не подойдет. Возьми лучше Вребек. Она только и знает, что кино показывает.
— Я у нее занималась. Поэтому и ушла от нее. Ох, прямо не знаю… Дерьмо! — именно дерьмо! да еще со злостью, сказала она. — Терпеть не могу всю эту халтуру, а заработать на хороших преподавателей не хватает времени.
Все это она говорила не столько мне, сколько себе. Но у меня, как говорится, аж дух захватило. За двенадцать своих учебных лет, включая детский сад, я еще ни от кого не слышал, чтобы он «терпеть не мог всю эту халтуру».
— Как это у тебя не хватает времени? Что, у тебя тазобедренная артерия порвалась? Не паникуй — у тебя целых пятнадцать секунд в запасе.
Она снова рассмеялась и взглянула на меня. На какую-то секунду, но взглянула и увидела. Она посмотрела на меня не для того, чтобы увидеть, как она выглядит в моих глазах, она посмотрела, чтобы разглядеть меня. А это редкость, по собственному опыту знаю.
