Сергей Каледин - На подлодке золотой...
Иван растерянно обозревал праздничную снедь на письменном столе: три штофа с джином и три банки килек. Чего-то не то. Он почесал нахмуренный лоб.
— Сделай права... — канючил Синяк. Иван обернулся.
— Чего? Какие еще права?.. Поди да купи. Синяк перекинулся на Романа.
— Жирный, у тебя двое прав, сам говорил, поделись с товарищем. А Ванька их малёк подправит.
Роман полез в карман, достал права и кинул Синяку. Иван перехватил их на лету, вбил в глаз черную лупу и циклопьим оком впился в документ.
— Мня... Тушь старая... волыны много... сироп надо готовить. — Он вырвал увеличительный кляп из глаза. — Тебе когда ехать-то надо?
— Чем поздней, тем хуже, — проворчал Синяк. — А то — обнищал вконец.
— Тогда пойду сахар варить.
И Ваня вышел из комнаты.
Синяк включил телевизор — шла реклама женского белья.
— Кстати, Жирный, надо мне свою половую жизнь упорядочить. У тебя тетки приличной нет на примете?
Реклама котилась.
— Надо подумать, — сказал Роман, забираясь на велотренажер “Кеплер”.
Синяк выключил телевизор и, чтобы не мешать Роману думать, снова уткнулся в кроссворд.
— Современный прозаик? — пробубнил он. — Восемь букв.
— Бадрецов, — предположил Роман, нажимая на педали. — Хм, откуда у Ваньки “Кеттлер”?.. Дорогая вещь...
— Слышь, Жирный, — Синяк заворочался на тахте, — “Бадрецов” подходит, только с нутром не согласуется...
— Зачем Ваньке тренажер?.. — бормотал свое Роман. — Надо отобрать.
Роман с детства боролся с жиром всеми возможными способами, но ненавистные боковины над задом — “жопьи ушки”, за которые его всю жизнь щипал Синяк, — не рассасывались. Роман установил рычагом тугую тягу и даванул сопротивляющиеся педали.
Синяк остался недоволен его действиями.
— Жирный, ты кончай ехать, ты информацию гони. Насчет бабуина.
Роман изнеможенно откинулся назад, отпустив руль, как велогонщик на финише.
— Тпру-у... Дама есть. Красивая... Длинноногая. Первый муж арап. Второй англичанин...
— Детки?
— Одно. В Кувейте. — Роман слез с тренажера, вытер локтем запотевшее седло. — Дама нуждается в помощи... Силовой.
Синяк на тахте засопел, заерзал, достал электронную записную книжку и, плохо попадая толстым пальцем, стал тыкать кнопочки.
— Давай телефон. Даму беру... Помощь окажу.
Иван на кухне ждал, пока поспеет чайник. В кастрюле кипятились белые трусы. В углу под раковиной, забитой грязной посудой, в стеклянной с одной стороны клетке маялся варан Зяма, размером с кошку. Колька сидела на корточках и дразнила маленького ящера. Варан стоял, прижавшись к стеклу чешуйчатым боком, и нервно подрагивал.
— Папа, Зяма шипит.
Варан в подтверждение ударил хвостом по стеклу. Иван вздрогнул, выключил чайник, помешал деревянной скалкой трусы, насыпал в кружку сахар и залил кипятком.
— Николай, оставь реликт в покое, — пробормотал он. — Твое дело трусы варить.
Активно педагогировать после позорной истории с наркобизнесом Иван стыдился. Помешивая в кружке сахар, он вернулся в комнату.
Роман после велозаезда полуголый лежал на тахте, обмахиваясь журналом.
— Рома... — Иван замер со своей кружкой, подыскивая сравнение. — Ты похож на немолодую бородатую лысеющую одалиску. Такую, знаешь... на любителя. С грудями... Типа — профорг борделя... Кстати, не забудь завтра же подать заяву, что права потерял. А то Синяка тормознут в Германии, проверят права на компьютере — и сидеть тебе, Ромочка, не пересидеть. А скажешь: потерял, и сидеть будет один Синяк.
— Точно, — кивнул Синяк.
Роман отложил журнал и надел рубашку.
— Иван, ты человек худой и бедный, зачем тебе “Кеттлер”? Я же, напротив, человек состоятельный и полный. Отдай его мне.
Ванька опешил, молча пожевал губами, осваивая предложенную логику, уселся за письменный стол и равнодушно произнес:
— Забирай... Вообще-то это подарок... но забирай.
Потом, пригнул к столу пружинчатую шею сильной лампы, раскрыл права, выбрал тоненькую кисточку, окунул в горячий сироп, отжал волоски и тихонько потянул прозрачную паутину по фамилии “Бадрецов”.
— Каждую бу-уковку надо прописывать... — сладострастно ворожил он, высунув от усердия язык. — Вот та-ак...
Синяк оторвался от кроссворда.
— Жирный, мне гараж на две персоны предлагают. Соединиться не желаешь?
— А могилы тебе на две персоны не предлагают? — усмехнулся Роман, заботливо натягивая чехол на обретенный “Кеттлер”.
— Теперь подсушить... — колдовал Иван, покусывая пригнутый языком ко рту ус. Обычно, когда он творил — рисовал или сочинял стихи, то свободной рукой вязал бесконечные крохотные узелки в своей роскошной шевелюре великовозрастного инфанта, которые потом с трудом на ощупь выстригал. Иван обернулся к Синяку. — Фотографию давай.
Синяк засопел недовольно.
— Где я тебе в субботу фотку возьму?
Иван медленно поднял на него глаза, ничего не сказал, повернулся к Роману.
— Рома, будь за старшего. В метро есть моменталка. Проследи, чтоб этот придурок глазки держал открытыми.
Иваново предостережение было не случайным. Веки Синяка были татуированы со времен первой юношеской ходки двумя краткими, но емкими словами: “Не буди”.
Роман послушно снялся с тахты.
— Собирайся, чучело, — ласково похлопал он Синяка по плечу.
— И купите чего-нибудь к столу, — вдогонку им крикнул Иван.
Проводив друзей, Иван принес из-под ванны, где погнилей микроклимат, две майонезные баночки с замотанными марлей горлышками. На баночках были наклеены этикетки — “муравьи голодные”, “муравьи сытые”. Раздвижной рамочкой он выгородил промазанного сиропом “Бадрецова Романа Львовича” со всеми прилегающими подробностями, развязал марлю на голодных муравьях, осторожно вытряхнул цепких мурашей внутрь рамочки и карандашом довыскреб особо прилипчивых.
Муравьи разбрелись по тексту. Не лесные, барственные, с тугими обливными пузиками, а крохотные, псивенькие, мелочевка насекомая. Они учуяли сахар, заерзали, выстраиваясь чередой по сладкому следу, и принялись за работу...
У Ивана оказался вынужденный перерыв. Он со вкусом потянулся, вспоминая о своей судьбе, о том, что жена пьяная в соседней комнате, что они с дочкой не жрамши с утра, и сочинил стих в одну строку, даже не один стих, несколько. “Люблю поесть. Особенно — съестное”. “Нет, весь я не умру и не просите”. “О смысле жизни: никакого смысла”.
Друзья принесли готовых харчей. Роман, чтобы не отвлекать Ивана, взялся сервировать пол возле тахты на газетах “Экстра-М”. Синяк втихаря подсасывал джин прямо из горлышка.
Иван сосредоточенно следил за муравьями, изредка остро заточенным карандашом подгоняя нерадивых.
— Вместе с сиропом и тушь выгрызут и покакают одновременно.
Синяк, булькнув алкоголем, взроптал мокрым голосом:
— Какать, может, не надо?
— Ты чем там, чадушко, хлюпаешь? — обернулся на внеплановый бульк Иван.
— Зачем какать? — недовольно вопросил Синяк.
— Чтоб тушь не расплывалась. Не нагнетай алкоголь загодя. Жирному лучше пособи.
Синяк сделал обманчивое движение — будто с тахты, но Роман придержал его: сиди, не нужен.
Чтобы порыв не был пустопорожним, Синяк прихватил с пола лепесток ветчины.
— Рассказывай, Жирный, — приказал он. — Развлекай.
— У меня во Франции книга вышла, — сказал Роман. — Летом поеду...
— Опя-ять он свое, — скорчил рожу Синяк. — Что же вы по-человечески базлать не можете, всё про книги!.. Кстати, Жирный, моя крестная психиатром в отсталой школе для дураков работает. Говорит, твоя книга про меня у питомцев настольная...
— Рома, а где же фото? — раздраженным на всякий случай голосом рассеянно спросил Иван. — Фоту сделали?..
Роман протянул ему фотографию.
— Да-а... — задумчиво произнес Иван. — Такое лицо может любить только мама. Хорошо, косы не видно. Скажут, гермафродит.
— Кого? — насторожился Синяк.
Наконец, муравьи закончили свою работу. Ванька загнал их в “сытую” банку. Достал батарейку “Крона”. От батарейки тянулись два проводочка, оканчивающиеся обнаженными жальцами. Он легонько совокупил проводки — стрельнула искорка. Ванька снова вбил в глаз черный цилиндр и еле заметными движениями начал подковыривать искрящимися электродиками недовыеденные фрагменты текста.
— Потом проварить в щавелевой кислоте, подстарить... — бормотал он и, закончив свою ворожбу, со стоном разогнулся.
— Наливаю, Иван? — нетерпеливо спросил Роман.
— Не ломай традицию, — напомнил Синяк. — Пусть Иван сначала стих зачтет.
— Можно, — кивнул мастер и заговорил давнишними своими тюремными стихами, которыми в свое время, еще в шашлычной при первом знакомстве, навсегда покорил Синяка.
— “Значит время прощаться, коль вышло всё так, как всё вышло. Повторите, маэстро, — пусть звуки заменят слова, только скрипку печальней, оркестр — потише, чуть слышно, только тему надежды — пунктиром, намеком, едва...”
