Алексей Бабий - Козульский вариант
Такая вот подоплека.
И что же — все так, открыла и открылась, и на жилплощади тетушки Марины каждый вторник и пятницу открывала и открывалась, а Никандров? Этот жук тоже открывается (а как иначе?), но держит при себе расчетливый НЗ нераскрытости. Ведь как можно любить человека, известного до последнего винтика — как можно любить Мансурова-Курильского, чьи мысли можно рассчитать на любое время вперед? И, если есть в человеке конечный запас, выберешь тот запас, и ничего не остается, кроме как разлюбить, а вечно можно любить то, что растет и движется!
Ирина Викторовна движется, но открывается с неразумной скоростью. И Никандров это понимает, и закругляет вовремя это дело. Поскольку все-таки Ирина Викторовна для него функциональное место. Да-да, функциональное место более высокого порядка, с наименованием «отдушина». Функциональное место, и не обязательно Ирине Викторовне его занимать. Правда, она оптимальный кандидат — по формам, и по содержанию, да и, в конце концов, кто к кому в бордовый «Москвич» влез?
А Ирина-то Викторовна, для нее-то Никандров — не функциональное место? Да, но функциональное место еще более сложной структуры: «Она ведь прежде искала не столько кого-то, сколько чего-то и что-то, какую-то иную жизнь, какие-то иные представления и понятия. Другое дело, что все это можно было найти только через кого-то».
4. Четвертый круг понимания
Вот ведь какое дело: в общем-то, ни при чем то, что Ирина Викторовна на пороге климакса, хотя и об этом роман; ни при чем и даже то, что она хочет открыть и открыться — хотя и об этом роман в значительной степени; ни при чем и то, что она вообще женщина, и любовь тут не при чем, а главное, что хочет вырваться из своего обобщенного функционального места, найти себя как-то! В чем же она, Ирина Викторовна? (и мы с вами — в чем?) Где же она, Ирина Викторовна? (и мы с вами — где?)
На работе?
«Она так много думала о работе, потому что работа то и дело заменяла ее самое».
А может быть, дома?
«И семьи в начальном ее виде не стало тоже, вместо семьи была теперь домашняя работа (…), причем казеннее, чем в НИИ-9».
И там, и там, при всем различии обстановки — один и тот же производственный аппарат, в котором зарабатываешь поощрения и наказания, прогуливаешь на одном производстве ради другого, то наоборот; производишь продукцию, планируешь, финансируешь, приказываешь, исполняешь, решаешь проблемы. Правильно учит марксизм-ленинизм: производство отчуждает человека от самого себя. Ты сам для себя — функциональное место. От тебя осталась одна оболочка, руки-ноги и прочее, оболочка, которая функционирует согласно заданному алгоритму; и, есть в тебе тебя хоть маленько, это будет тебя мучить; мучить и терзать. Вот этим и отличалась всегда интеллигенция российская!
Так вот. Рывок Ирины Викторовны — этот рывок к самой себе, судорожная попытка вернуться к своему содержанию. А чем же отличается человек от функционального места? Способностью и возможностью выбирать.
«По существу, она не собиралась ничего менять и сейчас, но без ощущения этой возможности, и собственной способности к этому, без надежды на случай, который окажется ничем иным как такой возможностью, временами становилось так грустно, будто не живешь, а доживаешь кем-то назначенную тебя жизнь».
И выбор — это не тот жесткий «IF», который тешит нас иллюзией выбора: ехать на работу на «тройке» или подождать «сорокпятку»?
А этот выбор…
Вот тут я задумался, а Ирина Викторовна — нет. И об этой ошибке, в сущности, весь роман. Ибо Ирина Викторовна, правильно поняв, что нужно ВЫБИРАТЬ, и правильно решив выбирать и изменять, изменить решила — внешнюю среду. Вне себя ищет себя Ирина Викторовна! Всю жизнь она пытается выйти из круга. Не так все в жизни! А почему не так? Не те люди вокруг. Все обычно и нудно. Где-то есть своя жизнь.
Вот она едет на Курилы к Мансурову: чтобы вырваться из круга.
Вышла. Куда?
В другой круг, горше прежнего!
Да, не с тем связала судьбу. Надо выйти из этого круга.
Вышла. Куда?
В другой круг, пусть приятнее, но такой же жесткий!
Нет, все-таки, нужно было ехать в Южную Америку. С ним — с ЮАВ, не было бы круга. Он-то не такой! И вот вроде выходит Ирина Викторовна из круга. Не наяву, так в мечтаниях. Не с реальным, так с полупридуманным.
Так ведь и тут круг! И, как курильский вариант обернулся Мансуровым-Курильским, так и южноамериканский вариант обернулся бы Викентьевским-Аргентинским!
Нету никакой Южной Америки!
Козулька есть. Миндерла есть. Южной Америки нет!
Так что же теперь? Некуда выйти? Везде тот же круг?
Так кончается роман, в этаком глубоком пессимизме. А выход-то есть. И выбор есть. Да только надо выбирать не окружение. Себя надо выбирать. И круг-то, он один, и весь, как есть, внутри тебя проходит! А себя не только в Южную Америку привезешь с собой, но и в созвездие Южного Креста.
Да вы ведь мне все равно не поверите. Ведь это уже христианство, а религия — опиум для народа. Так что я молчу. И — выбираю…
А все-таки — видел кто нибудь из вас пареную репу? Я — нет. И не ел ее не разу. И потому судить о ее простоте не берусь!
1983
