Катерина Кузнецова - Вырванные страницы

Семиотика бессильна, знаков нет. Она ничего на память о себе не соизволила забыть. Была, а потом вся не стала. Наверное, я чем-то ее испугал. Перчатки перестали согревать руки, а дыхание их скорее обжигает — некоторая безвыходность намечается. У моей любовной болезни устойчивый штамм, время ей едва помогает, а точнее, бестолково подначивает меня жалеть. Лично я предпочитаю покой и смирение, а Авиценна рекомендует ванны. Средств много, особенно в эпоху поддельного, грубо сработанного изобилия. Дочитай она Булгакова, узнала б, что трусость тягостней всех пороков. Но зачем? Снег ляжет, упадет столбик термометра, подрастут чужие дети, кто на что горазд, узнаем. Потом хвоя, мандарины, добреющие завитые продавщицы, хмельные товарищи, и прочие сантименты и чьи-то радости, захватит меня, свяжут отвратительной мишурой вежливых обязательств и выкинут в пролет года следующего. Может, там и оставлю…

287

Видишь, нет больше штор на этих огромных окнах, приписанных к минувшему архитектуры и моему настоящему, и кипучий, жидкий солнечный свет, уже обильно сбрызнув комнату, выпадает пыльным осадком на полы и мебель. На улице тихо по-раннему, хотя давно должен играть своими звуками городской день: жужжать и грассировать движением, мяукать сиренами и грохотать музыками. Может, выходной или благословленный правительством праздник? Ветер влетает в распахнутую форточку, плотно набитый запахами сырости и всяких там почек и травинок, предвещающих скорое наступление радостной и безумной чумы потепления. На улице чаще показываются обнаженные женские шеи, несущие кокетливые прически и полуулыбки хозяек, точно коринфские колонны свои искусные антаблементы. Уродлив же фасад напротив, извиняет его лишь способность остаться в мозгу с этим гадким рыжеющим цветом, измытым и повыцветшим, местами с открытой кладкой бурого кирпича в отсутствиях штукатурки, неровно поделенный глупо блестящей оцинкованной трубой водостока. Так часто и помногу за ним наблюдаю, он и не меняется, выгодно отличаясь от прочих особенностей.

В окнах того дома тоже что-то да происходит, делается, живет и исчезает, но я не интересуюсь и не вникаю, отказываюсь связывать любым смыслом виденное вчера и сегодня. Пускай, ведь вряд ли там им, людям, проще, а мне искренне все равно. Эти, другие ли придут, сам ли я к ним обернусь, они будут мешать, и отвлекать жизненными необходимостями. Знаешь, меня не тяготило: шли четко отрепетированным парадом дни работы, вечера друзей и ночи влечений, разнились картинками как в калейдоскопе, самую малость меченные бессмыслицей, такие вкусные эпизоды. И нет, не то что бы времени не хватило, скорее не достало умения понять, что тебя я любил. Впрочем, что дало бы это знание тогда, что несет нынче? В хрупких мутных льдинах из почившей ныне зимы, в них казалось, будто ничего не произошло — что важнее, и не произойдет. Я свободно носил подаренные одежки, прохаживался без страха по нашим местам, соглашался весь, понимаешь, с действительностью, что ты покинула.

Но надо же, и тучи захотели собраться, такие же тяжелые, мрачные на вид, но эфемерные по сути, как и припозднившиеся мысли о тебе. Они-то могут выжать гром, разразиться еще холодными, незрелыми дождями, не стыдясь исполнения, аккомпанировать голосу грома. А что прикажешь делать мне, спустя зря потерянное?

В нашей почти недействительной, точно первый набросок, жизни, обреталось другое качество. Все казалось верным, единственно возможным, несуществующим в иных решениях. Знал точно, видел ясно, ибо отсутствовала сама нужда строить догадки, анализировать и искать ответы — близость не ставила вопросов. Так естественно ты проявлялась, безусловно была рядом, так бережно оставила меня наедине.

Я, конечно, готов обождать, и даже согласен не раз пережить такую сильную, важную грозу. Да, пожалуй, мне нужно иное время, то, что не спущу, что истрачу на трудную, но благодарную работу с собой, что пойдет на пользу тебе. Дорогая, приглядись: только начали, будь добра, еще придется придумывать финал, нас достойный. Сейчас, за густой, лиловатой пеной сырого вечера, поодиночке, в разных домах и на разных высотах, мы с тобой, тем не менее, одно. Кто покидает этот город без причины, тот всегда за ней вернется, окончательному разрыву, как и минутному единенью, нужен повод. И если хочешь, я найду его для тебя, когда ты вернешься.

261

Пленен когда-то легкостью разлук,Я их предпочитал, рубя узлы и сети.

Я хотел бы не помнить тебя. Жить нынешние тридцать с одним, перебирая их, точно четки: гладкие, теплые, приятные прикосновением, привычные своей бесхитростностью. Закрывать усталые глаза, так много видавшие и еще более пустившие по миру, закрывать без предсказанного свидания с твоими чертами, без оправданного ожидания боли безвкусной, сильной, выносимой. Дышать бы мне не нарочито глубоко, прогоняя вдох по легким сосредоточенно и умело, как если дыхание не врожденная способность, а с трудом приобретенный и закрепленный навык. Да встречать иных женщин обреченным на выбор меж ними, с легкостью и пылом его верша, не забывая их подробностей, имен, обстоятельств. Быть человеком еще способным принять чужое благословение, дарованные не тобою, полупрозрачные, расплывчатые от счастья воспоминания с последующим переложением на ненайденные для этого слова.

Дождь не ведает об усталости, которые сутки идет куда хочет, шумит, подражая множеству рук в борьбе за свободу вне клетки. Ему б ведь тоже освободиться от пристрастных определений, навязанных разумом, ищущим всюду, эпитетов, необходимости оплакивать или обозначать. Холодная, всегда плотная, скользящая по стеклу сырость скрадывает даже табачный дым, не давая ему расползаться вверх, забирает взаймы резкость у видимого пространства, словно замыслив не возвращать изъятых подробностей после.

А была ли ты, дорогая? Где следы твои, знаки присутствия, зазубрены и вмятины, оставляемые одним телом другому? Не видимая давно, но ощутимая до сих, сотворившая бездну, над которой крику моему раздаваться и далее. Идти Орфеем вдоль едва различимого края, не ведая, за плечом ли тень твоя, тепла не чувствуя, нервно ступая, боясь обмануться. Я предавал прошлому черты того зла, что ты не успела мне причинить, с целью лишь набраться духу отпустить тебя к вечности, отдать тому, который меня к тебе приговорил. Бреду и бреду, ухабы, скольжение опасно, пульса пассажи и новые горизонты, не те, к коим привычен, рельефы, ступаю так верно, что не сорваться к неведомому, назад не обернуться, как велело сказание. Жизнь потому и нуждается в мифе, что свершается без поступков, они лишь ее украшают. А цацки не каждому дано носить, не всякому они идут.

Беспросветно застлано небо, в комнаты с улиц торопится укрыться день, несдержанно стучит в оскорбительно белеющий и с той, и с этой стороны пластик окна. За таким же, верно, и ты ждала когда-то, что я приду. Во сне, разорванном от нетерпеливой в нем потребности, повторяющемся, навязчивом, будто верное пророчество, я приходил всегда. Сокрушенный, бессильный проигранной борьбой за единицу, озорно присваивал тобою бывшее, плавил границы дозволенного между двумя, смешивал сущности и явления, стирал описания и знаки, новые забывая найти. Безъязыкой оставлял я там страсть, наяву недогоревшую, непотушенную и временем, всепрощающим и побеждающим, до сих медленно тлеющую между.

Поздно, глухо, странно возвращать мгновения, которые мы могли б украсить друг другу неповторимостью. Следующая за тем разлука, деление все на ту же двойку, не преминуло настать и утвердиться на завоеванных верстах. Искусно ее приблизил, оправданный надеждой смягчить разрушительные обоим последствия. Не первый, кто погорел в расчете. Ты, конечно, уже иная, не та, что сохранил. Я, верно, совсем не тот, что беспечно оставлял.

3

Если человек кому-то нужен,Кто-нибудь ему готовит ужин.

Я забыл и отказался от хрупкого, ничего не значащего слова «счастье». Уж точно не ему, короткому, глуповатому, обозначать случившееся, как в сотнях иных рассказов и не подчинившихся зову бумаги историй. Придыханий и лирики с ее обязательными переживаниями между нами просочилось ничтожно мало, согласного быть описанным и того меньше. Наверняка лучше подходит какое-нибудь «единенье», а сам по себе навязчивый порыв отыскать, назвать, запечатлеть есть просто попытка застраховать, уберечь от несуществующего забвенья выстраданное и оплаченное втридорога. Не знаю, что такое долго?

Ее тут нет и не должно быть. В условиях обозначено: живу в другом месте с иной женщиной, что кое-как соответствует в недавнем прошлом и скромно обозримом будущем. Здесь же однозначно и ненадолго сошлись по слабости, тем и толкнув нынешний, вполне настоящий, окончательный разрыв. Трудно указать конкретно, составить стройный непротиворечивый список причин, заставляющих меня искать воспоминаний о ней, но не ее саму. Может, надо слать проклятия в адрес утратившего свежесть возраста и шедшей отдельно жизни или винить ЖКХ, что принуждает обращать внимание и пусто раздражаться из-за сезонной ерунды, вроде тех метелей. Мало ли какие оправдания изобретает тщетное сознание, спустившее веру, надежду и все такое, практически способное исключительно предупреждать и лишь изредка — решаться. Скажем, все-таки включить свет в этой чужой квартире. Задышать еще тем самым воздухом.