Антон Ратников - Рассказы

– Здесь будет конференция? – неуверенно спросил я.

– Нет! – рявкнули на меня из кабинета.

Я закрыл дверь и решил ждать здесь, но проносившаяся мимо лаборантка успела крикнуть, что на самом деле мне нужен триста шестьдесят третий кабинет.

– Опять что-то перепутали, – объяснила она заминку.

В триста шестьдесят третьем кабинете остались только самые стойкие. Их я насчитал десять: восемь профессоров и две студентки. То ли им некуда было больше податься, то ли они перед кем-то провинились. Среди профессоров я заметил и Григорьева. Он по-прежнему рассчитывал на то, что ему нальют.

Конференция продолжилась. На закуску остались самые скучные доклады. Среди них был и мой. Про члены больше никто не говорил. Зато профессор Силантьев похоронил жанр репортажа.

– Репортаж умер, – тоном, не терпящим возражений, сказал он.

Я не стал перечить ему, что в своей газете пишу репортажи каждый день. Может, он ее не читает…

Доцент Голиков, спившийся журналист в рваных сапогах, не только рассказывал какую-то скучную историю, но и иллюстрировал собой, почему журналистику считают грязной профессией. А доцент Кириллов прочитал отрывок из газетной статьи “Прорыв блокады”. То же самое он делал и в прошлом году. Григорьев от своей речи отказался. Он озирался по сторонам и бешено вращал глазами. Было видно, что ему невтерпеж.

В конце концов настала и моя очередь. Я встал и вышел к доске. Передо мной сидели Растергаева, Григорьев и две студентки. Остальные, прочитав доклады, поспешили ретироваться.

Я завел речь об Интернете. Приводил забавные примеры из прошлого, искрил находками, даже сделал несколько сенсационных заявлений (я ожидал, что они вызовут бурную дискуссию).

– Газеты через десять лет окончательно отомрут, – сказал я, сам поразившись абсурдности своих слов. Подняв глаза, я заметил, что меня никто не слушает. Расстроенный, я промямлил что-то напоследок и сказал:

– Есть ли у кого-то вопросы?

– А наливать, – поднял на меня глаза Григорьев, – скоро будут?

Евсеев из нашей редакции – скучный парень и весьма посредственный журналист.

Больших стилистических ошибок себе никогда не позволял, но писал так скучно, что, читая его статью, можно повеситься. Короче, он – такая редакционная амеба.

Редактор к нему относился спокойно. Наверное, потому, что знал – каждой редакции необходимы такие сотрудники: услужливые, безотказные, но звезд с неба не хватающие. С ними проще.

Евсеев – молчаливый и замкнутый человек. Ему бы пошло быть очкариком, но очков он не носил. На мой взгляд, совершенно напрасно. Очки смогли бы скрыть многие его недостатки. С коллегами он держался отстраненно. На уровне “привет – пока”. О футболе не говорил, женщин сторонился, в запои не уходил. Скучный тип.

Я считал Евсеева неким предметом мебели. Чем-то вроде редакционного сейфа. Абсолютно бесполезная вещь, но без нее вроде бы никуда.

Но однажды с ним случилось то, что перевернуло мое представление об этом человеке. Да и вообще о людях.

Откуда-то я знал, что он копил на машину. Не знаю, как я стал обладателем этой ценной информации. Может быть, он сам сказал, а может, это принесла на хвосте местная сорока – секретарша Алиева. Машину Евсеев себе хотел, в его понимании, дорогую, поэтому копил на нее долго и упорно. Отказывал себе во многом. На обед кушал принесенные из дома бутерброды. С вареной колбасой. Одевался он в один и тот же свитер. Летом свитер заменяла футболка.

В общем, он копил самозабвенно, полностью этому отдавшись. Иные так онанируют.

Вполне возможно, что именно это – причина его угрюмости.

Думаю, еще несколько лет, и машина бы у Евсеева появилась. И хотя получали журналисты немного, но если не спускать зарплату на водку, женщин и снова алкоголь, то жить можно.

Но однажды Евсеев сорвался. Как рыба с крючка. Или, если угодно, как алкоголик, решивший завязать.

Это случилось в декабре. Декабрь – хороший месяц, но не в Питере. Небо всегда серое, кругом мгла, идет не то дождь, не то снег. В общем, даже самые веселые homo sapiens впадают в депрессию. И ладно, если снег выпадет. Так и снег все никак не ложился.

Но все же есть средство, какое может вывести человека из меланхолии. Это новогодние распродажи.

Я знаю, о чем говорю. Я женат.

Моя благоверная таскала меня по магазинам две недели. Слава Богу, она у меня разумная женщина, а то я был бы разорен. У нее есть особый способ совершать покупки. Она приходит в гипермаркет и начинает ходить по бутикам. Она не пропускает ни одного, в каждом внимательно высматривая то, что ей надо. Ее глаз не пускает ни одной детали. В этом деле она – настоящий профессионал.

Обойдя все бутики, она садится обедать. За обедом прикидывает, что ей понравилось и что подходит ей по цене. Думает. А потом идет и покупает две-три вещи.

Благодаря ее разумности у меня есть отличный пиджак.

Хотя, конечно, ходить по магазинам вместе с ней – та еще пытка.

К сожалению, Евсеев с моей женой не знаком. Или к счастью, не знаю. Но о ее способе он, видимо, никогда не слышал. И зря.

Евсеев тоже заглянул на такую распродажу. Ему было интересно. Евсеев поразился разнообразию ассортимента и красочности товаров. Но больше всего его поразила надпись “Скидки”. Думаю, Евсеев тогда впервые узнал, что это такое.

Зайдя в один из бутиков, он решил купить себе зимнюю куртку. Старая куртка у него действительно прохудилась. А эта стоила на пятьдесят процентов меньше, чем в ноябре (правда, в октябре она стоила столько же, сколько и сейчас, но Евсеев-то этого не знал).

Он взял из своей копилки (деньги он держал, разумеется, в носке под кроватью) часть отложенного. Но, став обладателем замечательной куртки на меху, будто сломался. Видимо, какой-то тумблер в голове переключился. Он стал бегать по магазинам и скупать все, что под руку попадется. Везде, где была надпись “Скидки”, Евсеев засветил свое смущенное, ожидающее очков лицо.

Он купил себе набор сковородок, теннисную ракетку, колонки для компьютера, упаковку из двенадцати шерстяных носков, серебряные ложки, лампу, занавески и тюль, три книжные полки по цене двух, микроволновку, соусницу, джемпер с оленем, гладильную доску, картину с медведями в сосновом бору – не очень умелое подражание Шишкину, собрание сочинений Чехова, двухколесный велосипед, шапку-ушанку, сумку на плечо, видеоплеер, оловянную фигурку Иисуса, волейбольный мяч, электрогитару, постельное белье с Микки-Маусом, универсальный отбеливатель, радиоприемник, хрустальную вазу, твидовый костюм.

В общем, в один присест он спустил все свои накопления.

Это было настоящим безумием. Но, допустим, если бы так поступил корректор Орлов, я бы не удивился. Но Евсеев! Абсурдность этого поступка равняется тому, если бы сейчас Путин вдруг прилюдно стал целоваться с Ходорковским.

О мании, охватившей Евсеева, мы узнали, кстати, не от него самого, а от сороки Алиевой. Она столкнулась с ним в магазине.

– У него было такое странное выражение лица! – рассказывала она потом и старалась изобразить, что передавало лицо Евсеева в тот момент. Получалось очень забавно.

Мы ожидали, что с Евсеевым случится что-то непоправимое. Человек мог реально сойти с ума. Орлов даже предложил отправиться к нему домой. На всякий случай, вдруг он надумает свести счеты с жизнью. Но всем было лень, и инициативу зарубили.

Но еще больше мы удивились, когда на следующий день Евсеев пришел на работу радостный, улыбающийся и в твидовом пиджаке.

– Как дела? – хлопнул он меня по плечу (раньше с ним первым всегда здоровался я: Евсеев стеснялся заговаривать с людьми).

– Как сажа, – говорю, – бела. А ты как?

– Лучше всех! – сказал ободренный Евсеев.

– Милый пиджак, – обратил я внимание на его обновку.

– Вчера купил на распродаже.

– И… все? – задал я лукавый вопрос.

– Ну, и так еще… по мелочам… – Евсеев задумался.

– А как же машина? – робко спросил я.

– Да хрен с ней. На трамвае поезжу, – тут он приблизился к моему уху и заговорил шепотом: – Знаешь, теперь я чувствую себя совершенно свободным…

– Правда?

– Да. Как будто бы у меня появились крылья. И еще у меня есть фритюрница. Представляешь?