Марсель Эме - Последний
— Господи, я не понимаю, не знаю, почему так выходит…
Однажды летом, во время гонки Париж — Орлеан, взбираясь на холм, который был ему хорошо знаком, он заметил, что у него спустила шина. Пока он менял камеру на обочине дороги, подошли две женщины, и одна, с грудным ребенком на руках, спросила его:
— Не знаете ли вы такого Мартена? Он велогонщик.
Мартен привычно ответил:
— Это я — Мартен. Это я — последний. В следующий раз мои дела пойдут лучше.
— Я твоя жена, Мартен.
Не переставая натягивать шину, он поднял голову и ласково сказал:
— Я очень рад… Вот и дети растут, — добавил он, глядя на младенца, которого принял за одного из своих сыновей.
Жена его смутилась и, показывая на молодую женщину рядом с собой, сказала:
— Мартен, это твоя дочь, она теперь такая же взрослая, как и ты. Она замужем, и твои мальчики тоже женаты…
— Я очень рад… Вот не думал, что они уже такие старые. Как время идет… А это что, мой внук у тебя на руках?
Молодая женщина отвела глаза, а ее мать ответила:
— Нет, Мартен, это не ее сын. Это мой… Ты все не возвращался, и я…
Мартен снова занялся своей шиной и молча стал накачивать ее. Когда он разогнулся, он увидел, что по лицу жены текут слезы, и пробормотал:
— Ты же знаешь, что такое гонщик, сам себе не принадлежишь… Я часто думаю о тебе, но, конечно, это не то, что быть рядом…
Ребенок начал плакать, и, казалось, ничто не могло его успокоить. Мартен очень встревожился. Велосипедным насосом он стал дуть ему в нос, приговаривая тоненьким голоском:
— У-тю-тю…
Малыш засмеялся. Мартен поцеловал его и распрощался со своей семьей.
— Я потерял пять минут, но не жалею об этом, тем более что мне легко их наверстать. Уж на этот раз гонка будет моя.
Он снова взобрался на велосипед, и обе женщины долго следили, как он поднимается в гору. Стоя на педалях, он переносил вес своего тела то на левую, то на правую ногу.
— Как ему трудно, — шептала его жена. — Когда-то, всего пятнадцать лет назад, он брал все подъемы только силой ног, никогда не поднимаясь с седла.
Мартен приближался к вершине холма, он ехал все медленнее и медленнее, и казалось, вот-вот остановится. Наконец он одолел подъем, его машина появилась на линии горизонта, какую-то секунду он ехал по инерции, и его голубая майка растаяла в летнем небе.
Мартен лучше, чем кто-либо другой, знал все дороги Франции, и — что кажется почти невероятным — каждый из множества километровых столбов имел для него свое собственное лицо. В гору он давно уже взбирался пешком; толкая перед собой велосипед, он с трудом переводил дух, но не переставал верить в свою звезду.
— На спуске наверстаю, — бормотал он.
И, приезжая к месту назначения вечером, а порой на следующий день, он снова удивлялся, что не занял первого места.
— Господи, я не понимаю, что случилось…
Его изможденное лицо цвета осенней дороги бороздили глубокие морщины, голова была совсем седая, но выцветшие глаза сверкали, как в молодости. На его худой, сгорбленной спине болталась голубая майка, только она не была уже голубой, а, казалось, состояла из мглы и пыли. Ему никогда не хватало денег, чтобы ехать поездом, но он об этом не жалел. Когда он приходил в Байонну, где гонки были уже три дня как забыты, он тут же снова садился за руль, чтобы принять участие в новой гонке в Рубе. Не останавливаясь ни днем ни ночью, он колесил по всей Франции — на подъемах пешком, нажимая на педали на ровной дороге и засыпая, когда велосипед ехал по инерции, на спусках.
— Я тренируюсь, — говорил он.
Но в Рубе он узнавал, что гонщики уехали неделю назад. Он качал головой и, снова садясь на велосипед, бормотал:
— Жаль, на этот раз я бы, конечно, выиграл. Ну в конце концов мне все равно остается гонка Гренобль — Марсель. Мне просто необходимо немного проехаться по Альпам.
И в Гренобль он приходил слишком поздно, и в Нант, и в Париж, в Перпиньян, в Брест, в Шербур — всегда он приходил слишком поздно.
— Жаль, — говорил он тонким дрожащим голосом, — в самом деле, жаль. Но я наверстаю.
Невозмутимо ехал он из Прованса в Бретань, или из Артуа в Русийон, или из Юра в Вандею и, прищурившись, говорил время от времени километровым столбам:
— Я тренируюсь.
Мартен так постарел, что уже почти ничего не видел. Но его друзья, километровые столбы — и даже самые маленькие, которые отсчитывают каждые сто метров, — подсказывали ему, когда надо повернуть направо, когда налево. И велосипед его, он тоже очень состарился. Он был неизвестной марки, такой древней, что специалисты о ней никогда не слыхали. Краска с него облупилась, и даже ржавчина не видна была под слоем грязи и пыли. В колесах почти не было спиц, но Мартен так мало весил, что пяти-шести оставшихся было достаточно, чтобы его выдержать.
— Господи, — говорил он, — ведь у меня хорошая машина. Уж тут мне не на что жаловаться.
От колес его машины остались одни ободья; когда он ехал, раздавался страшный лязг железа и уличные мальчишки бросали в него камни и кричали:
— Псих! Ненормальный! На свалку!
— Я наверстаю, — отвечал Мартен, который плохо слышал.
Уже много лет он старался принять участие хоть в какой-нибудь гонке, но всегда приходил слишком поздно. Однажды он выехал из Нарбонна в Париж, где через неделю должны были дать старт велогонке «Тур де Франс» 1. Он приехал на следующий год и рад был узнать, что гонщики стартовали только накануне.
— Я догоню их вечером и выиграю второй этап, — сказал он.
Когда он садился на велосипед у ворот Майо, на мостовой его сбил грузовик. Сжимая в руках руль вдребезги разбитого велосипеда, Мартен поднялся и, прежде чем умереть, сказал:
— Я еще наверстаю.
