Алексей Мясников - Как жить?
Они нисколько не удивились. Разве что обрадовались моему появлению. Все так же светло лучились глаза старика. Есть никто не хотел. Мальчик задвинул котомку в угол шалашика, не тронув еды, не отщипнув ни крошки. С голоду они явно не умирали, хотя приняли с благодарностью. Ну, принес и принес — спасибо. А мог бы и так прийти, кажется, для них это было приятнее: мое присутствие, а не то, что принес. Вдвоем все-таки скучновато, общению они были рады.
Я по-прежнему жалел их. Но боль утихла. Нищие? Но они же не просят милостыни. Несчастные? Совсем не похоже. Не рыдают, не жалуются. Напротив, с ними-то и я был счастливее. Компания такая подобралась дружелюбная. Сидим себе и сидим. Ничего нам больше не надо, никуда не хочется. Вопросов не задаем, не надоедаем. Просто приятно молча пообщаться. Радуемся тому, что мы есть, что встретились. И так легко и хорошо на душе! Век бы так жил.
Вот они так и живут, как хотят. Могли бы, наверное, иначе. Найти приют. Есть же и детские дома, и дома для престарелых. И еда, и крыша. Или в деревне. Сколотил себе домик и возделывай огород. А может, и есть у них дом, да дух бродяжий! Хочется мир посмотреть. Пожить обособленно в похождении. Не эта ли сила и нас влечет в походы? Но нам, туристам, подавай машины, поезда, пароходы. Всякие дискотеки, гостиницы и жратву. А этим двоим, старику и мальчику, ничего не надо. Была бы воля, остальное как-нибудь и само найдется. Им хорошо вдвоем, и это главное. Это, наверное, и есть величайшая ценность.
У нас все наоборот. Деньги, деньги. Комфорт, власть. Рублевки, олигархи, нажива. Жертвуем людьми, попираем любовь ради удовольствия. И что в результате? Одни страдания. Драки, разводы, кровавые разборки. Войны, наконец! Тьфу ты, пропасть! Да пропади она пропадом, такая цивилизация. Истребим друг друга, сбудется давно обещанный Апокалипсис.
Однажды — давно! — с директором нашего института у меня был разговор. Я старший научный, кандидат, неплохая зарплата и т. д. Коснулись моих перспектив. Речь шла о служебном повышении на зав. сектором. Этакая руководящая должность, в подчинении с десяток людей. Заманчиво, конечно, но я отказался. То я сам по себе, а то придется отвечать за кого-то, администрировать. Лишняя головная боль. «Но ты же молодой, — говорит директор, надо продвигаться, делать карьеру». — «Не хочу карьеру». — «Чего же ты хочешь?» — удивился директор. — «Одеться в рубище».
Директор онемел и помотал головой как на сумасшедшего: «Ну и ну…» Он просто не знал про того старичка и мальчика.
…А тогда, через пару дней, я опять собрался к ним. Снова взял еды, котомку-то они, наверное, съели. Но там, на берегу я их не нашел. Шалашик был разобран, валялись жерди и веточки. Больше я их не видел. Но память сохранил навсегда. Что-то они произвели во мне.
Восхождение к пропасти
Жизнь Леонида Павловича Филиппова оборвалась внезапно.
На работе.
Было время обеда. Сотрудники разбрелись кто куда: в магазины, буфеты, столовые. Женька (Евгений Германович) наверняка сиганул в «яму» — ближайшую пивную на Пушкинской. Леонид Павлович сидел один, посредине большой комнаты, заставленной столами, шкафами, пишущими и счетными машинками, набитой папками, бумагами и прочей канцелярской утварью, заполняющей обычно пасмурное чрево подобных научно-исследовательских учреждений.
Голова растормошена мелкими, но назойливыми, жалящими, как осы, заботами. Завтра он с женой уезжает в отпуск. Сначала — поездом к матери, оттуда — самолетом к южному морю. Путевки, билеты, все основное было уже куплено и приготовлено. Но надо успеть сдать тезисы на конференцию — их он спешно сейчас дописывал, — получить отпускные, оставить доверенность на получение гонорара для Белкиной, у которой он занимал, да купить сухого вина, сыра, шоколадных конфет, копченой колбасы, которые давно уже перевелись в тех краях, где жила его мать.
Мать ждала его. Она уходила на пенсию. К тому же ей исполнялось пятьдесят пять. Этот переломный момент гаснущей, как ей представлялось, жизни она хотела встретить в кругу своих детей, разбросанных по городам и весям, и Лене, как старшему сыну, нельзя было не приехать. Вчера она снова звонила. Он твердо обещал, назвал день, когда будет. Не был он там лет пять. И нынче выкроил время, чтобы с недельку погостить у нее перед морем.
Вот только где же взять колбасу? Надо бы через полчасика еще раз заглянуть в соседнее АПН — не появилась ли в тамошнем привилегированном буфете треклятая колбаса?
И тут вошли двое.
Леонид Павлович узнал молодых людей в штатском.
Две недели назад они были при обыске у него дома, потом — на допросе в городской прокуратуре. Леденящий ужас сковал Леонида Павловича. Все! Все кончено! Этого не могло, не должно было случиться, и все-таки они пришли. Не поедет он в спальном вагоне к отчему дому, не увидит синего моря, не закончит научный отчет к концу года, не выступит на конференции. Он поднял одеревеневшее тело со стула и машинально начал прибирать бумаги.
— Ничего не трогайте, — сказали ему. — Поторопитесь!
В дверях показались Женька с Надей. С окаменевшими лицами несмело вошли в комнату. Сдерживая перебитую дрожью руку, Леонид Павлович протянул Наде конверт с доверенностью:
— Передашь Белкиной.
У порога он оглянулся: Женька с Надей стояли, как вкопанные.
— Счастливо, ребята!
Был солнечный день августа. Черная «Волга», слепя прохожих вспышками ветровых стекол, повернула в зелень Бульварного кольца, пересекла Трубную площадь. За пышными кронами Цветного бульвара промелькнули кинотеатр «Мир», купол старого цирка. Проехали мимо подъезда «Литературной газеты» (Господи, сколько волнений, сколько надежд было связано ним!), и «Волга» затерялась в стремительном, ревущем автопотоке Садового кольца.
На заднем сиденье — двое. Между ними — бородатый очкарик в синих дешевых джинсах. Жизнь его, полная жуткой неопределенности, только начиналась. Кандидат философских наук, старший научный сотрудник Центральной лаборатории — этот Леонид Павлович больше не существовал.
Всякое, конечно, с каждым может случиться — чего не бывает! Но в исчезновении нашего друга есть одно обстоятельство, немало озадачившее всех, кто его знал. Дело в том, что крутую перемену в своей судьбе Леонид Павлович воспринял с несвойственной ему согласной покорностью, даже с облегчением. Будто что-то долго томило, угнетало, нарывало в нем и вот — прорвало. Странный пас для энергичной, жизнелюбивой натуры Леонида Павловича.
Казалось бы, чего ему не хватало?
Жену он любил. Семейные дрязги, неизбежные почти в каждом доме, не отдалили их, наоборот, за несколько супружеских лет они сблизились до кровного родства, до внешней, как замечали многие, схожести. Он научился быть снисходительней к ее капризам и хныканьям, она умудрилась приноровиться к изломам его непростого характера. Мало вникая в его дела, — жена Леонида Павловича не принадлежала к категории деловых женщин, — она, тем не менее, искренне радовалась его успехам, утешала в мытарствах. «Дело твое мне дорого, — говорила она, — поскольку дорог мне ты».
Социолог и журналист, Леонид Павлович к тридцати пяти годам достиг того, о чем в пору полубеспризорной юности и думать не смел. О чем он тогда мечтал? Уйти из дома? Избавить себя и несчастную мать от пьяных изуверств отца? Не раз он примерялся к отцовской двустволке, висевшей на стене, не видя иного выхода. Тюрьма и шабашка положили другой конец. Мать развелась с отцом и осталась с тремя детьми на маленькой бухгалтерской зарплате. Едва дотянув до пятнадцати, уехал Ленька от нищеты и слез в ремесленное училище. Работал слесарем в пыли и пекле аглофабрики. Посылал деньги домой. Кончил вечернюю школу. Ну о чем он мог тогда мечтать? Техникум, институт, стать инженером? В неладах с математикой, с неприязнью к учению — он не собирался никуда поступать. И только в дневнике, которому одному он изливал свою душу ночами, когда засыпала общага, он признался однажды в том, что будет писателем. Он понял это с какой-то фатальной неизбежностью. Пусть самым что ни на есть посредственным, пусть никому ненужным, пусть для себя, но где бы он ни работал, все равно будет писать — это единственное, что он хотел и без чего уже не представлял себе жизни.
И еще — был у него идеал: Учитель. Историк вечерней школы, у которого он учился и которого боготворил. Вот стать таким и все, дальше умереть не жалко. Учитель уговорил его немедленно, не теряя времени, отправить документы в вуз. И не куда-нибудь — в университет, не в какой-нибудь — аж в Московский. Поехала кругом голова у Леньки, посадил его учитель на самолет и неожиданно поступил-таки на философский факультет, на заочное отделение.
После армии университетские преподаватели предложили ему работу заводского социолога, помогли обосноваться в Москве. Дальше — больше: институт социологии, диссертация, редакции газет и журналов. По его статьям разгорались дискуссии в центральной печати. Все чаще из-под его пера стали появляться статьи, за которые он не краснел. Открытый всем ветрам, не боясь лезть на рожон, он немало набил себе шишек, не раз ушибали его люди и все же, хотя жизнь не баловала Леонида Павловича, судьба его складывалась по восходящей.
