Дэниэл Вудрелл - Ночной поединок
Он отслужил во Вьетнаме меньше суток и стеснялся даже упоминать, что вообще там был: другие ветераны непременно спрашивали: «А у Мамы Чу на дороге к Мраморной горе бывал? „Ди ди мау“ („Делать ноги“ — сленг американских военнослужащих во Вьетнаме. От вьетнамского đi đi mau — „быстро уходить“) знаешь, что значит? Фасоль с котятами едал? А как телки в черных пижамах справляли нужду: штанину подвернут, оттянут и ссут себе? Совсем не помнишь? Значит, брешешь ты все — кто был, тот не забудет». Через год после возвращения Пелхэм перестал упоминать о Вьетнаме в разговорах с новыми знакомыми, изъял этот факт из устной автобиографии. Только те, кто знавал его до армии, были уверены насчет Вьетнама. Джилл — вторая жена, на пятнадцать лет младше, ласковая, терпеливая блондинка, воспринимала Вьетнам как тягомотный старый сериал, который наконец-то сняли с эфира, когда она училась в третьем классе. Она гладила шрамы Пелхэма, но о подробностях не расспрашивала.
Такая погода, такой пейзаж: затуманенный лес, слабая морось, небо растворено во мгле — всегда возвращали его в окоп в месте, названия которого он не звал. Такая погода часто царила в горных долинах, куда они с Джилл ездили на рыбалку. И вот они снова ловят форель, и серое небо, близкое-близкое, давит на низины, и Пелхэм чует запах чужеземной грязи и былого страха. Джилл стояла по колено в ручье, лицом к верховьям: все утро спиной к Пелхэму, молчаливая, напряженная. И, наконец, обернулась к низовьям и произнесла:
— Нет, нет. Я никогда…
Два дня им угрожали по телефону: Пелхэм выслушивал, какая жестокая судьба ожидает различные части его тела и подлую душонку, а потом спокойно говорил: «Возможно, приятель, правда на твоей стороне. В гости зайдешь?» Раза два мимо дома проехал один и тот же автомобиль, и молодые голоса орали что-то неразборчивое, но яростное, во всю глотку. Затем в городской газете опубликовали пространную статью, где четко излагались все факты, и Пелхэма перестали обвинять. В следующем номере появился некролог: Рэндолл Дэвис-мл., всю свою жизнь прихожанин Церкви Христа на Фронт-стрит, заядлый охотник на перепелов, лучший мастер подборов в баскетбольной команде средней школы Вест-Тейбл, закадычный друг для своих сестер Кристел и Джой, был горд своей службой в составе Первого экспедиционного корпуса морской пехоты в Ираке, был произведен в капралы, заслужил любовь многих. Джилл приклеила некролог скотчем к дверце холодильника: может быть, регулярно глядя на лицо этого парня, они постепенно докопаются до сути.
Когда они перекусывали прямо на кухне за маленьким столом, лицо было над ними и между ними. Фото из учебного лагеря: парадная форма, белая фуражка, медные знаки отличия, выражение лица уставное — то есть невыразительное. Они делали бутерброды, жевали, а сами все всматривались, всматривались. Лицо диктовало тему разговора. Пелхэм в очередной раз спрашивал:
— Зачем он оставил оружие под кустом?
— И зачем пришел сюда голый?
— Зачем срать на папино кресло? Это-то зачем?
— Презрение, милый. Наверно, это выражает презрение.
— И даже руки на меня не поднял.
Когда Пелхэм оставался дома один, он вслух начинал ругаться. И сам осознавал, что разговаривает с убитым морпехом. Про себя он называл его «Младшим» и мысленно учинял допрос, иногда брал за грудки, бил по лицу. Как тебя угораздило выбрать мой дом? Наша дорога ни в какие особенные места не ведет, Младший, ни тебе популярных кабаков, ни роллердромов, и парочки сюда миловаться не катаются… К нам попадет только тот, кто знает, куда едет. Младший упорно молчал, а Джилл разнервничалась, подслушав, как Пелхэм посреди гостиной обращался к двери шкафа:
— Мудак! Мудак! Мудак!
— Милый? Милый?
— Так и знай, до ответа я все-таки докопаюсь.
По ночам Пелхэм вставал и патрулировал дом. Бродил на цыпочках в одном белье, вооруженный топорищем, которое специально принес из гаража. Проверял замки, прислушивался, нет ли каких зловещих звуков, или, подкравшись к окну, выглядывал в щель между пластинками жалюзи, или останавливался на пустом месте, где раньше было отцовское кресло, и замахивался топорищем. Обойдя территорию несколько раз подряд, слегка успокаивался. Рано или поздно Джилл находила его в темноте:
— Противник не обнаружен?
— Не обнаружен. Вроде бы.
Солнечным утром у ресторана «Судак Кенни» скрестились, наконец, пути Пелхэма и Рэндолла Дэвиса-старшего. Стоя на автостоянке, Пелхэм почувствовал огромное облегчение. Рэндолл и его жена пристально уставились на него. Затем Рэндолл произнес:
— Я думал, ты к нам зайдешь, давно жду.
Мужчины протянули было друг другу руки, но замешкались, отвернулись, отдернули пальцы. Тогда к Пелхэму приблизилась миссис Дэвис — высокая, худющая, она окончила ту же школу, что и они, только несколькими годами позже — и сказала:
— Я знаю, ты имел право… но глаза мои на тебя не глядят, не могу просто.
Она отошла к ресторану, скрылась внутри, и Рэндолл снова протянул Пелхэму руку, и на сей раз они обменялись рукопожатием. Рэндолл сказал:
— Ей больно думать о том, как все в его жизни перекосилось. Он для нас пропал.
— Я не знал твоего сына.
— Да я сам его не знал. Теперь понимаю: слишком плохо знал. Вот что самое страшное.
— Мне очень жаль, что так случилось.
— Нам с тобой надо поговорить. Я позвоню.
Они дружили одно лето, между шестым и седьмым классами. Бродили по полям и лесам, дразнили быков на пастбищах и девчонок на главной площади, слонялись по закоулкам, где иногда выбрасывают на помойку разные занятные штуки. Дэвисы были нездешние — переехали из Роллы, и мать Пелхэма велела ему быть поприветливее с веснушчатым мальчишкой в толстых очках. Рэндолл был так себе спортсмен, но старался, и они вместе с другими ребятами подолгу играли в парке в мини-бейсбол, индейский бейсбол, «пятьсот», а если собиралось много народа, делились на настоящие бейсбольные команды и устраивали несколько матчей подряд. Купались в Хаул-крик, а если шел дождь, играли в подкидного дурака на веранде, пили крем-соду и кидались камнями в голубей на безлюдной станции. Последнее босоногое лето в их жизни. Седьмой класс принес массу заморочек и озабоченность своим престижем в обществе. От Рэндолла не было толку, когда требовалось уболтать девчонок в драйвине или принять участие в ритуальной потасовке за школой; если честно, скорее он был обузой, вечным камнем на шее, и вскоре они как-то незаметно перестали общаться. Нет, они не ссорились, просто дружба медленно шла на убыль, пока не свелась к дежурному обмену приветствиями на бегу:
— Как жизнь?
— Все клево, а у тебя?
— Не жалуюсь.
Ветер принес из Арканзаса чудесную погоду, все окна в доме стояли нараспашку, закрытые лишь москитными сетками. Джилл повеселела, порхала по дому в одной тоненькой голубой ночной рубашке. В ту ночь дом наполнили каденции цикад, аромат жимолости и свежевспаханной земли и даже запахи кизила и скотного двора: донеслись откуда-то издалека. Пелхэм, со стаканом виски в руке, смотрел в спальне по телевизору финальные подачи — трансляцию из Сент-Луи. Джилл лежала поперек кровати, свесив голову над книгой, лежащей на полу, и ночная рубашка плотно облегала ее тело. Захлопнула книгу, привстала: — Эту закончила. Комментатор хвалил тренера за замену питчера. Джилл подошла к книжному шкафу, взяла какую-то старую книгу в твердом переплете и вдруг застонала. Стон перешел в плач. — Что такое? — спросил он, и она указала на полку: подтеки крови, прежде невидимые за книгами, пятнали белое крашеное дерево. — Ой бля, — Пелхэм принес ведро с водой, тряпки и самую лучшую щетку с жесткой щетиной, они вместе сняли с полки книги, сложили штабелем на полу. Терли, терли, терли. Наконец краска отслоилась вместе с кровавой кляксой. Пелхэм бросил щетку в ведро и сказал:
— Съезжу с его отцом на реку.
Они стояли на огромных серых камнях и забрасывали удочки в поток. Чуть ниже начинались отмели, и река бормотала, перекатываясь через мелкие валуны и известняковую гальку. Тень горы накрывала русло реки и половину склона напротив. Течение дергало за леску, имитируя клев, сгибало удилища, но на крючке ничего не было, кроме наживки — наживка да река. Рэндолл заговорил, не оборачиваясь к Пелхэму:
— Что тебе сказал Рэнди?
— Ни слова. Он все время молчал.
— Как вышло, что у тебя оказался нож под рукой, когда он заявился?
— Он только рычал.
— Вот этой детали вообще уяснить не могу. Выше моего разумения. Наверно, просто не знаю, что за хрень там на самом деле творится.
— Та же хрень, что всегда, Рэндолл.
Пелхэм соскочил с камня, вылез на берег. Открыл рюкзак, достал бутылку виски, вернулся на серые камни. Протянул бутылку Рэндоллу. Помедлив, спросил:
— Ты как — начал пить виски?
