Алексей Притуляк - День сурка И.А.
Иван Афанасьевич кое — как поднялся и скорбно двинулся к подъезду, бережно поддерживая больную руку в состоянии полу — невесомости.
— Шину надо наложить, — отвлекся от митинга Петр Алексеевич.
— Заявлять будете? — спросил участковый.
— Не надо ничего, — отмахнулся Иван Афанасьевич. — Я сейчас…
Кряхтя и постанывая от боли, он кое — как поднялся на пятый этаж, влез по отвесной лестнице на чердак и выбрался на крышу. Снова, лихорадочно цепляясь за вентиляционную трубу, осторожно спустился по покатой крыше и замер на краю. В ушах громко зазвучали «Кони привередливые», то место, где про нагайку и по самому по краю. Иван Афанасьевич подумал, что подобное музыкальное сопровождение не совсем к месту, поскольку совершенно не соответствуют его характеру; приглушил звук.
Внизу собралась уже порядочная группа людей — человек с дюжину, не меньше. Центр группы занимал старший дома Петр Алексеевич. Участковый Лиходеенко, отойдя в сторонку, что — то тихонько говорил в рацию — наверное, передавал по инстанции информацию о стихийном митинге. Геннадий окидывал милиционера придирчивым взглядом из — под сирени, и видно было, как сжимаются его нетрезвые кулаки.
Медицинская сестра взвизгнула и указала на Ивана Афанасьевича пальцем, на ногте которого жалкими тусклыми оползнями застыл позавчерашний лак.
— Вот видите! — воскликнул Петр Алексеевич. — Видите, как мы живем?! Все, что остается простым людям — это крыша!
— … и скорую, да! — кричал участковый Лиходеенко в рацию, пытаясь переголосить Петра Алексеевича. — Ну и спасателей, наверно, я думаю!
Спасателей!.. Но Иван Афанасьевич совсем не хотел, чтобы его спасали. Он уже принял окончательное решение.
— Закройте окно! — завизжала Вероника Михайловна. — Он же расшибется об раму!
— Об стекло изрежется, — добавила медсестра.
— Раму бабе вывернет, — кивнул Геннадий.
— Баба мыла раму… — ни к селу ни к городу продекламировал мальчик под сиренью.
Женщина на третьем этаже, раскрывшая окно, чтобы слышать митинг, торопливо захлопнула створки.
— Итак, — донесся бойкий девичий голос со стороны самовольной автостоянки, расположившейся вдоль торца дома, — мы ведем наш репортаж с места стихийного митинга, возникшего возле дома…
Девушка с микрофоном в руке посмотрела на старую и ржавую табличку, на которой с трудом уже можно было разобрать хилые цифры номера, и вновь повернулась к оператору, который целился в нее камерой:
— Возле дома номер двадцать восемь по улице Радищева, где собрались около трех десятков человек…
Иван Афанасьевич поморщился и, придерживая травмированную руку, шагнул вниз.
— Ах ты ж!.. — воскликнул лейтенант Лиходеенко.
— Преждевременно, — осуждающе покачал головой старший дома Петр Алексеевич.
— Упс! — произнесла девушка — журналистка в микрофон.
— Не под тем углом зашел, — с видом знатока констатировал Геннадий.
Но Иван Афанасьевич этого уже не слышал. Хотя он действительно «зашел не под тем углом», однако боль от сломанной при падении на землю лодыжки была так сильна, что он снова потерял сознание.
— Вот! — закричал старший дома, обращаясь к толпе митингующих. — Посмотрите! Вот подтверждение моим словам! Доведенный бездарными политиками до крайности, до отчаяния, наш народ выражает свой протест! Этот человек, настоящий патриот своей родины, своим полетом как бы говорит нам всем…
— Успел снять? — обратилась журналистка к оператору.
Тот отрицательно покачал головой:
— Только шлепок захватил.
— Что жы ты, блядь, такой тормоз — то у меня, а! — рассердилась корреспондент.
— Живой, — философски произнес мальчик под сиренью, глядя, как Иван Афанасьевич пытается подняться и сохранить устойчивость, смешно чикиляя на одной ноге.
— А эта дура: перс, перс!.. — поддержал Геннадий, ехидно глянув на спину Вероники Михайловны. — Какой, в жопу, перс! Это ж наш брат, десантура!
Со стороны проспекта Первомая зазвучали сирены, и во двор въехала «таблетка» скорой помощи, а за ней — «Питон» с омоновцами. Омоновцы с мужественными лицами и цифрами «007» в глазах резво выпрыгивали из задней двери фургона прямо на ходу и, сделав кувырок, молодцевато поднимались на ноги, с лихой удалью сдергивали с поясов резиновые дубинки и выстраивались в цепочку вокруг митингующих, которых набралось уже не меньше полусотни человек.
Иван Афанасьевич с тоской посмотрел на крышу, с которой прыгал, на милиционеров, на старенькие, потасканные, пыльно — ветхие транспаранты «Спасем Россию!» и «Нет бомбардировкам Сербии!», на небо, которое начинало хмуриться тяжелыми и неповоротливыми серыми облаками. Потом он неуверенно похромал к подъезду, борясь со вновь нахлынувшей тошнотой и тревожно размышляя о том, сможет ли со сломанной ногой взобраться на чердак.
— Эй, товарищ! — окликнул его старший дома Петр Алексеевич. — Постой.
Он догнал Ивана Афанасьевича и приколол ему на пиджак красную гвоздичку. Немного подумав, рядом прицепил георгиевскую ленточку. А поразмыслив еще немного, пристроил на другой стороне значок с символикой какой — то партии, то ли ЛДПР, то ли КПРФ. Нет, кажется, это был значок ЕдРо. Потом по — отечески положил ему руку на плечо и заглянул в глаза.
— Вы бы лучше помогли ему добраться до крыши, — не без задней мысли предложила журналистка.
— Носилки надо, — подсказала медицинская сестра.
— Да вон же, скорая, — Вероника Михайловна кивнула в сторону «таблетки», которая странным образом раскачивалась, хотя водитель не предпринимал совершенно никаких действий, а только равнодушно листал журнал с голыми женщинами на обложке.
И только Геннадий знал, почему машина раскачивается — он видел, как молодой санитар, выбравшись из салона, похитил с переднего места молодую фельдшерицу и утащил ее к себе и задернул белые шторки.
— Не надо никаких скорых! — запротестовал Петр Алексеевич. — Я сам доведу товарища до края. Я, быть может, тоже… того… не хочу больше так..
Пыхтя от напряжения, старший дома помог Ивану Афанасьевичу подняться до пятого этажа, подсадил его на чердачную лестницу, довел до крыши. Там, ступая мелкими — мелкими шажками, они спустились по скату и замерли у края.
— Граждане! — закричал в мегафон несгибаемый командир отряда омоновцев. — Отойдите дальше от стены дома, чтобы не попасть под тело!.. Бабушка! Вы, вы, да… Я кому сказал отойти дальше!
— Окно! — взвизгнула медсестра, указуя давешним пальцем на окно в третьем этаже, которое снова было открыто.
Женщина с испуганным лицом, выглядывавшая из оконного проема, немедленно захлопнула створки.
— Снимаешь? — молодая журналистка строго оглянулась на оператора.
— Угу, — отозвался тот, лихорадочно жуя спичку.
Из салона «таблетки» послышались девичьи стоны, громкость которых все нарастала вместе с амплитудой раскачивания салона. Водитель как ни в чем не бывало сидел на своем месте и отрешенно читал газету с портретами политиков на развороте. Судя по его лицу, ему было глубоко плевать на портреты и вообще на все, кроме спортивной колонки.
— Они там ебутся, что ли? — предположил мальчик под сиренью.
Сидящий рядом Геннадий врезал ему подзатыльника, не сильного, а так — для порядку.
— Ты чего материшься, шпана! — прикрикнул он строго. — Не ебутся, а трахаются! Повтори.
— Ебатрахаются, — скривился мальчик, сначала на всякий случай отодвинувшись.
— Товарищи! — возгласил с крыши Петр Алексеевич, одной рукой обнимая Ивана Афанасьевича, а другую простирая к толпе, стоящей внизу. — Товарищи! Соратники! Мы собрались здесь сегодня, чтобы выразить наш протест…
Дальнейших его слов не было слышно, потому что во двор, гудя сиреной и рыча двигателями въехали две машины: одна со спасателями, другая — с надписью «КАТО», несущая на себе огромный подъемный кран.
— А кран — то зачем? — синхронно удивились супруги Киреевы из тридцать четвертого.
— Снимать будут, наверно, — предположила Вероника Михайловна.
— Так уже снимают же, дура, — кивнул Геннадий на девушку с микрофоном, которая как раз пыталась взять интервью у лейтенанта Лиходеенко, но тот не давал.
— … погрязшие в коррупции чиновники, — прорезался сверху голос Петра Алексеевича. — А между тем, народ ведет нищенское существование и вынужден…
— А! — донесся девичий возглас из таблетки. — А! А — а–а! Еби, еби!
— Я же говорил — ебутся, — недовольно проворчал мальчик, косясь на Геннадия, и передразнил: трахаются, трахаются.
Тот смущенно крякнул и покачал головой.
— Ура, товарищи! — завершил свою речь старший дома и бурно зааплодировал.
Отпущенный им при этом Иван Афанасьевич зашипел от боли в ноге и рухнул вниз.
