Арон Тамаши - Бомба
В субботу утром Воронью улицу обошли представители рабочих. Распространяли листовки и на словах тоже призывали всех принять участие в безмолвной демонстрации, которую партия организует ради безработных.
С Вороньей улицы все захотели пойти.
Мужчины.
Женщины.
Дети.
В воскресенье утром в газетах было опубликовано сообщение. Сообщение, в котором партия отказывалась от демонстрации. От безмолвной демонстрации, которую запретила полиция. Запретила, чтобы недовольство не стало явным.
Чтобы прихожане не нервничали.
И вообще чтобы не нервничал ни один человек из тех, кто привык отдыхать в седьмой день недели.
Только в седьмой.
Не всю неделю.
Без работы.
Воронья улица гудела. Люди разделились на два лагеря. Один не хотел демонстрацию, другой хотел.
Любой ценой.
Бодё был среди них.
У него собирались зачинщики. Обсуждали подробности, что делать с новоприбывшими и как поддерживать порядок, в каком направлении идти, чтобы все сошло гладко.
Еще обсуждали эмблему, которая заменила бы знамя, но была более красноречивой.
Красноречивее, чем пуля.
Красноречивее, чем кровь.
И Бодё придумал. Сделайте, сказал он, длинное древко с двумя боковыми поменьше. Такое, как носят во главе большого крестного хода. А вместо знамени привяжите к концу древка корзину. И в корзину посадите ребенка.
Истощенного ребенка.
Увядший бутон безработицы.
Так и порешили сделать.
К корзине палку.
В корзину ребенка.
Бодё предложил своего старшего сына, которому было уже четыре года.
Который был желт.
Который уже весил пятнадцать килограммов.
Один взял палку с корзиной, Бодё взял ребенка. Они пошли в конец улицы, усадили там ребенка в корзину, вскинули его в воздух и тронулись в путь.
Знамя держали втроем.
За главное древко — Бодё.
Они шли, и их становилось все больше.
Шли вдоль Вороньей улицы.
У аптеки Андяла двое полицейских преградили им путь. Они уставились на странное знамя, в чьем гнезде борющийся со смертью ребенок отхаркивал слюну. У одного из полицейских на глаза навернулись слезы, но другой приказал демонстрантам разобрать знамя и разойтись.
Но они не разошлись.
Понесли свое знамя дальше.
Их стало еще больше.
В центре города навстречу им двинулся большой отряд полицейских. С офицером во главе. Преградил им путь. Офицер кричал. Рабочие тоже.
Полицейские достали ружья.
Оголили сабли.
Офицер предупреждающе выстрелил в воздух.
Все зашумели.
Завопили.
Заплакали.
Стали расходиться.
Только Бодё и те, кто был с ним, продолжали стоять, безмолвно и неколебимо. Со знаменем, которое полицейские начали осаждать.
Раз.
Два.
Три.
Наконец они нагнули его, как охотники за птицами молодое деревце.
Офицер вынул ребенка из корзины.
Посмотрел — он был желт.
Потряс — он был мертв.
Он опустил его на снег, поставил вокруг кордон из полицейских и послал за санитарным врачом.
Рядом безмолвно стояли арестованные знаменосцы.
Вокруг сгрудились богатые господа и воскресные дамы. Какой-то журналист протиснулся вперед и громко спросил, показывая на ребенка:
— Что это?
К Бодё, словно к сигналу бедствия, протянулись миллионы рабочих рук, и он пронзительно выкрикнул:
— Бомба!
Богатеи поверили и разбежались.
Все разбежались.
Однако впустую!
Ибо повсюду, в городах и деревнях, все было заполнено:
Живыми Бодё.
Мертвыми Бодё.
Самыми страшными в мире бомбами.
