Геннадий Башкуев - Пыль старого двора
В тот день выпала моя очередь. Сполоснув руки у колонки за углом, я оставил товарищей у тяжелых дверей «Универмага» и направился в продуктовый отдел. Друзья расплющили немытые носы о витрину. Инга возвышалась над прилавком белоснежной колонной — фартук, наколка, дежурный оскал, — и жевала серу, неприступная во всей своей красоте. Ее тщетно пытался штурмовать какой-то тип в шляпе.
— А-а, это ты, — как только мужик в шляпе отвалил от прилавка, молвила Инга. — А ну, покажь руки. Мыл?
— Мыл, Инга… — промямлил я, протягивая руки.
Инга не удостоила их взглядом и кинула на весы горсть конфет.
— Погодь-ка, — больно царапнула запястье ногтем с облупившимся маникюром. — Шоколадку хошь? А ну, зайдем.
Я поспешно сунул конфеты за пазуху и двинулся следом за Ингой в подсобку. В каморке, уставленной коробками и бидонами, одуряюще пахло духами, жужжали мухи, а стены были оклеены вырезками красавцев из «Советского экрана».
— Видно, нет? — Инга приблизила сильно напудренное лицо с родинкой на левой щеке, окатив сладкой волной.
У меня зачесался нос.
— Погоди… А так?..
Она подошла к окну и пощурилась на солнце, затрепетав ресницами. Над родинкой сквозь толстый слой пудры неумолимо расцветал синяк. Я встал на цыпочки, отразился в Ингиных зрачках во всем своем ничтожестве и прожевал ириску:
— Не-а… Ничего не видать. Фонарь что ли?
Инга вздохнула, колыхнувшись телом, с грохотом придвинула табуретку, достала с полки сумочку.
— Владик, козел… Ну, ниче, у него тоже рожа лохмотьями!
Инга извлекла из сумочки зеркальце, огрызок карандаша и с ненавистью плюнула на него.
— Возьми там, только одну…
Инга подвела карандашом глазищи, кося на меня огромным зрачком. Я зачем-то на цыпочках подошел к тумбочке, взял из стопки шоколадок одну, нижнюю. Стопка рухнула. Шоколад не умещался в ладони и назывался «Аленка». Ну и черт с ним, с названием!
Инга поглядела в зеркальце, скорчила рожицу, тщательно припудрила родинку и синяк, щелкнула сумочкой, встала, поправив чепчик:
— Ты вот чего… Ты давай, передай пацанам… шоб этой дуры, шоб ее духу во дворе не было!
Инга пощурилась на красавца из «Советского экрана», распятого на стене, провела кончиком языка по губам и громко причмокнула, послав стене воздушный поцелуй.
— И так житья нету… Скажи, каждому по шоколадке. Понял? А тебе — две.
Я пошуршал серебряной оберткой и кивнул. Из отдела донеслись голоса.
— Да иду, иду! — вдруг брызнула слюной Инга, оправляя фартук.
У меня заложило уши.
— Иду, иду, никакой личной жизни!
Инга с шумом двинула ногой табуретку, ослепительно оскалилась и чмокнула воздух, изящно откинув ручку. Меня обдало жаром поцелуя, я утерся и кивнул: шоколад, несмотря на девчачье название, был что надо. С этим согласился у дверей «Универмага» друг Ренат, двоечник, силач, грязнуля и вообще хороший пацан.
Воскресенье не заставило себя ждать. Я стоял на стреме у ворот, когда в конце улицы замаячила тощая фигурка сумасшедшей. Она еле ковыляла на своих туфлях без каблуков, то и дело останавливаясь, поправляя косынку и бусы. Я свистнул. Пацаны бросили игру в ножички и потянулись от дощатых кладовок к центру двора, лишь Ренат почему-то побежал к себе в барак.
Едва дурочка достала из мешка дамскую сумочку, один из пацанов, как было условлено, вырвал ее из рук хозяйки и бросил товарищу. Чокнутая, которой не дали навести красоту, поглядела на нас с выражением: «Что вы говорите?!» Мы засвистели, заулюлюкали, образовав круг. Ребенок Крольчихи от шума проснулся и завизжал. Крольчиха шлепнула его по попке и ушла в дом. Заскрипели несмазанные спицы инвалидной коляски: Корнеич рвал когти. Жена семенила сзади. Ряды зрителей быстро редели.
— Это мое! Мое!.. — дурочка металась по кругу вслед за сумочкой, смешно округляя от ужаса глаза.
Косынка сбилась на плечи, обнажив блестевшие на солнце алюминиевые бигуди, один отвязался и упал. Появившийся в круге Ренат втоптал его в пыль, держа в руке бутылку с жидкостью.
Последними из взрослых очистили двор позабывшие стыд Хохряковы: тихо млевшего от удовольствия кочегара дернула за руку сожительница, уводя от греха подальше.
— Мое! Отдайте! Мое!.. — сумасшедшая подбежала к нам и умоляюще протянула руки.
Я послал ей воздушный поцелуй и бросил сумочку Ренату. Тот, пританцовывая, поднял ее над головой. Чокнутая ринулась, вздевая руки, но запнулась о чью-то ногу. По земле разлетелись красные пластмассовые бусы. Мы так и покатились от хохота.
— О-о, жених мой ненаглядный, о-о, моя любовь! Я жду тебя на закате солнца! — противно загнусавил Ренат, подражая дурочке и школьной художественной самодеятельности одновременно.
Кривляясь и корча рожицы, что означало, видимо, великую любовь, он пялился на портрет жгучего брюнета. Пацаны чуть не упали со смеху.
— Не надо, я больше не буду… — стоя на коленях и зажав в руке бусы, взвыла дурочка. Мы загоготали, как гуси.
— О-о, коварный изменщик! — ободренный успехом, вновь обратился к портрету Ренат и скорчил свирепую рожу. — Ты разбил мое сердце, так умри же, презр-ренный! — Ренат чиркнул спичкой: — Пацаны, держи ее!
Пацаны поймали сумасшедшую, когда та рванулась к портрету. Она заплакала, как маленькая, кривя измазанный помадой клоунский рот.
Ренат поджег клок бумаги и поднес его к сумочке, но она не поддавалась огню. Ругнувшись, Ренат отбросил горящую бумагу, взял услужливо поданную бутылку, сорвал зубами затычку и облил керосином сумочку. Дурочка притихла и завороженно смотрела на руки Рената. Сумочка вспыхнула с легким хлопком, отплевываясь черными струйками. Ренат швырнул сумочку в центр круга. Мы отпустили сумасшедшую, и она, обжегшись, закричала. Кто-то подтащил к огню холщовый мешок, вывалил из него тряпье. Ренат брызнул из бутылки еще, и мы разорвали круг, уворачиваясь от черных хлопьев и едкого сизого дыма.
Минут через пять все было кончено. Бусы оплавились и остывали на земле пятнами крови. Дурочка ползала в пыли возле тлеющего тряпья и жалобно скулила, то и дело поднимая к небу лицо, раскрашенное сажей и слезами…
Больше во дворе ее не видели. Сумасшедшая исчезла из города так же внезапно, как появилась. И о ней забыли. Другие, более важные события заполнили жизнь двора. Например, Хохряковым надоело жить во грехе и они расписались в загсе, Ренат проиграл мне в ножички солдатскую бляху от ремня, Крольчиха едва не придавила во сне ребенка, а Ренат никак не отдавал мне бляху. Корнеич без спроса у жены подкатывался к Инге, сулил движимое и недвижимое имущество, но Инга отвергла выгодное предложение и стала в открытую жить с экспедитором Владиком, минуя ЗАГС. Ну и черт с ним, ЗАГСом! Невозможно покрасивевшая Инга бросила жевать серу и по утрам с гордостью вывешивала во дворе стиранные мужские кальсоны и рубахи, а по вечерам с Владиком — упитанным молодым человеком с бегающими глазками — ходила под ручку в кино. И никто, за исключением Корнеича, их во дворе не осуждал, потому как — любовь!
Только недолго продолжалось Ингино счастье. Начал Владик попивать да дома не ночевать, о чем тут же становилось известно во дворе благодаря Ингиным скандалам. Однажды ее видели избитую в кровь, приезжала милиция, но Инга вырвала любимого из лап людей с кокардами. А вскоре Владик совсем перестал ночевать дома — после того как приехал на такси, набитом пьяными девками. Ловко уворачиваясь от ударов, он побросал в багажник пожитки и сел на переднее сиденье. Инга бежала за такси, потом упала и ползла, а девки в машине визжали и тыкали в нее пальцами.
Потом я, не дождавшись от Рената солдатской бляхи, съехал со двора на другой конец города, и как-то слышал от встреченной на базаре Крольчихи, что Инга пыталась отравиться, но врачи ее спасли. Я посочувствовал и забыл. Старый двор вскоре снесли, сровняли с землей, закатав в асфальт эту дурацкую историю вместе с пылью, пеплом и красными пластмассовыми бусами…
Стылым осенним утром я по поручению шефа встречал на вокзале его родственника. Накрапывал дождик и, проклиная директора с его родней, я вылез из машины с ощущением полной своей ничтожности: скоро шеф заставит носить сумочки за его любовницами! И понесешь ведь: на твое место в наше время всегда найдутся другие, помоложе. Я взглянул на небо цвета асфальта и раскрыл зонт.
До подхода поезда оставалось минут двадцать, перрон был пуст — за исключением какой-то женщины. Я спрятался под навес торгового ларька, закурил и вновь зацепился взглядом за фигуру женщины. Дождь и ветер усилились, по лужам пробежала рябь, со стороны дороги пахнуло креозотом. К женщине подбежала собака, обнюхала мешок у ее ног, фыркнула и посеменила дальше. Встречающая упорно стояла у края перрона, вглядываясь в убегающие блестящие рельсы. Зонта у нее не было и одета она была странно: болоньевый плащ, какой давно не носят, был подпоясан лакированным поясом с облупившейся позолотой.
