Стивен Миллхаузер - Исчезновение Элайн Коулман
Я был не единственным, пытавшимся вспомнить Элайн Коулман. Другие, из тех, кто учился со мной в средней школе и жил теперь, обзаведясь семьями, здесь, в городке, тоже пребывали в недоумении, в неуверенности насчет того, кто она, хотя в реальности ее существования никто из нас не сомневался. Один уверял, что помнит ее по урокам биологии, в начальных еще классах, склоняющейся над расчлененной лягушкой. Другой помнил ее на занятиях английским, в классах постарше, не у батареи, правда, на самых задах, — девушку, которая рот открывала нечасто, девушку с неинтересной прической. Но хоть он и помнил ее отчетливо — по его, во всяком случае, словам, — ничего другого о ней он из памяти выудить не смог, ни единой подробности.
Однажды ночью, недели через три после исчезновения, я проснулся в темный еще час после беспокойного сна, никакого отношения к Элайн Коулман не имевшего, — мне привиделась комната без окон, зеленоватый свет, и что-то страшное скапливалось понемногу за запертой дверью, — проснулся и сел в постели. Сам сон больше меня не пугал, но мне казалось, будто я вот-вот должен что-то такое вспомнить. Я и вспомнил, до оторопи подробно, вечеринку, на которой побывал лет в пятнадцать-шестнадцать. Я увидел, очень ясно, подвальную детскую: пианино с открытыми на подставке нотами, свет стоящей на пианино лампы, обливающий их белые страницы и чулки сидящей поблизости в кресле девушки, полосатый диванчик, каких-то ребят в углу, возящихся в большими детскими кубиками, табачный дым, чашу с солеными крендельками, — и в гамаке у окна, чуть наклонившуюся вперед, одетую в белую блузку и длинную темную юбку, сложившую на коленях руки, — ее, Элайн Коулман. Лицо девушки напоминало торопливый набросок — темные, кареватого тона волосы, зернистое лицо, — верить в него совершенно было нельзя, в нем ощущалось влияние снимка пропавшей Элайн, и все же я не сомневался в том, что вспомнил именно ее.
Я попытался сделать картинку более четкой, но мне все казалось, будто смотрю я не на Элайн, а как-то мимо. Чем напряженней припоминал я тот вечер, тем четче становились детали подвальной детской (мои руки на выщербленных клавишах пианино, зелень и краснота строительных кубиков, из которых складывалась все более высокая башня, кто-то из команды пловцов, махавших перед собою руками, изображая бабочку, ослепительные, обтянутые лоснистыми чулками колени Лоррен Палермо), а вот собрать лицо Элайн Коулман мне не удавалось.
По словам домохозяйки, в спальне Элайн ничто потревожено не было. Подушка, извлеченная из-под постельного покрывала, лежала прислоненной к спинке в изголовье кровати. На прикроватной тумбочке стояла наполовину наполненная чаем чашка — поверх почтовой открытки с извещением об открытии нового хозяйственного магазина. Покрывало было смято совсем немного, на нем покоилась фланелевая ночная рубашка — белая с синими цветочками — и раскрытый толстый роман бумажной обложкой кверху.
Мы пытались вообразить домохозяйку — как она стоит на пороге квартирки, как вступает в ее безмолвие, как пробивается сквозь опущенные жалюзи послеполуденное солнце, как светится побледневшая в его лучах, жаркая настольная лампа.
В газетах писали, что Элайн Коулман, закончив среднюю школу, поступила в Вермонте в небольшой университет, где основным ее предметом был бизнес, и написала однажды театральную рецензию для студенческой газеты. Получив диплом, она еще год прожила в том же университетском городе, работая официанткой в ресторанчике, который специализировался по морепродуктам; потом возвратилась в наш городок, несколько лет прожила здесь в однокомнатной квартире, а из нее перебралась в двухкомнатную, на улице Ивы. Пока она училась в университете, родители переехали в Калифорнию, и оттуда отец, электрик, отправился, уже сам по себе, в Орегон. «Во всем ее теле жилочки дурной не было» — цитировала одна из статей слова матери Элайн. Около года Элайн протрудилась в местной газете, затем, на половинной ставке, в торговавшем красками магазине, работала она и на почте, и в кофейне и, наконец, нашла в городке по соседству место в магазине, торгующем офисными принадлежностями. Ее помнили как женщину тихую, вежливую, хорошую работницу. Близких друзей у нее, похоже, не было.
Теперь я припоминал какие-то промельки полузнакомого лица, иногда попадавшегося мне на глаза при возвращениях домой на время университетских каникул — и позже, когда я вернулся окончательно и поселился здесь. Имя его обладательницы я давно позабыл. Она могла стоять на дальнем конце прохода между полками супермаркета, или в аптечной очереди, могла исчезать в дверях магазина на Главной улице. Я отмечал ее, не взглядывая, как отмечаешь тетушку друга. Если пути наши пересекались, я кивал и проходил мимо, думая о своем. В конце концов, мы — эта женщина и я — друзьями никогда не были, мы не были ничем. Ну, девушка, с которой я вместе учился в средней школе, вот и все, я ее почти и не знал, хоть верно и то, что ничего против нее не имел. Действительно ли то была пропавшая Элайн? Лишь после исчезновения эти случайные встречи окрасились некой горечью — ложной, я хорошо это понимал, но все-таки ощущал ее, как будто мне следовало остановиться, заговорить с Элайн, предостеречь, спасти, сделать хоть что-то.
Второе яркое воспоминание об Элайн Коулман явилось ко мне через три дня после сна о вечеринке. Относилось оно ко временам еще школьным, я прогуливался с моим другом, Роджером, — солнечным осенним днем из тех, когда небеса столь сини и чисты, что могли быть и летними, однако клены уже отливают золотом и краснотой, и дым сжигаемой листвы въедается вам в глаза. Прогулка получилась долгой, мы забрели в незнакомый квартал на другом конце городка. Дома здесь были маленькие, с отдельно стоящими гаражами, на лужайках попадались время от времени желтые пластмассовые подсолнухи или выполненный в натуральную величину олень. Роджер рассказывал о девушке, по которой сходил с ума — она играла в теннис, жила в роскошном доме на Гидеон-Хилл, — я посоветовал ему выдать себя за садовника и попытаться утроиться в этот дом на работу, розовые кусты подстригать. «Они же растут по ярду в день, — сказал я. — Так что без дела ты не останешься». «Тогда она меня уважать не будет», — серьезно ответил Роджер. Мы проходили мимо гаража, у которого девушка в джинсах и темной куртке бросала баскетбольный мяч в корзину без сетки. Дверь гаража стояла настежь, внутри различалась старая мебель, кушетки с лежавшими на них торшерами, столы, на которых покоились ножками кверху стулья. Мяч ударился в обод корзины и поскакал к нам по подъездной дорожке. Я поймал его, бросил девушке, уже побежавшей за ним, но, увидев нас, остановившейся. И я узнал Элайн Коулман. «Спасибо», — сказала она, держа мяч в руках, и замялась на миг, прежде чем опустить взгляд и отвернуться.
Вот этот миг колебания и зацепил меня, когда я вспомнил тот день. Он мог означать многое, скажем: «Ты не хочешь побросать с Роджером мяч?», или «Я пригласила бы вас покидать мяч, но мне не хочется просить, если вы сами этого не хотите», или, может быть, что-то совершенно иное, однако в тот момент, казалось, насыщенный неопределенностью, Роджер быстро взглянул мне в глаза и беззвучно произнес: «Нет». Саднило же меня это воспоминание тем, что Элайн могла заметить его взгляд, его приговор; наверное она уже научилась прочитывать знаки отказов. Мы пошли дальше, в синий предвечерний свет зрелой осени, беседуя о девушке с Гидеон-Хилл, и свежий воздух доносил до нас четкие, повторяющиеся удары баскетбольного мяча о дорожку, по которой Элайн Коулман возвращалась назад, к гаражу.
Правда ли, что однажды увиденное застревает в мозгу навсегда? Я думал, что за вторым воспоминанием последует целый прилив картин, только и ждавших возможности объявиться. В старших классах я должен был каждый день видеть ее на английском и в нашей классной, в коридорах и кафетерии школы, не говоря уж о неизбежных случайных встречах на улицах и в магазинах маленького городка, однако, если не считать вечеринки и гаража, никаких картин мне больше вызвать из памяти не удалось, ни единой. И лица ее я тоже увидеть не смог. Словно и не было у нее лица, не было черт. Даже на трех фотоснимках она выглядела как три разные женщины или, быть может, три варианта одной, которую никто никогда не видел. И я вернулся к двум моим воспоминаниям — как если бы в них крылся секрет, обнаружить который можно лишь напряженным исследованием. Но, хоть я и видел, все яснее и яснее, желтовато-белые, выщербленные по краям клавиши пианино, поблескивающие чулки, синее осеннее небо, солнце, проникающее в темный гараж, забитый стульями, столами и ящиками, хоть видел, или мне так казалось, потертую черную туфлю и белый, в рубчик, носок у пианино и посверки черной дранки на крыше гаража, мне не удавалось увидеть больше того, что я всегда помнил о Элайн Коулман: руки на коленях во время вечеринки; миг колебания на подъездной дорожке.
