Сергей Жадан - Потери, которые делают нас счастливыми

Я хотел бы и дальше двигаться от одного вокзала к другому, останавливаясь на каждом, делать пересадки, выбираться из раскаленных июльских вагонов, стоять у касс, нервничая, подозревая и не доверяя, бродить по залам и кафетериям, засыпать в сырых креслах и смотреть, как за окнами возникают очертания городов и стран, медленно приближая меня к конечной остановке. Я хотел бы и дальше ждать их появления в утренних сумерках и оставлять их за спиной в густой майской темноте, хотел бы узнавать их, возвращаясь через пару лет, хотел бы снова после долгого отсутствия заблудиться в их нечеловеческих переходах. Мне достаточно одного их существования, чтоб не чувствовать себя потерянным и забытым, движение вокруг них оправдывает напрасность этой жизни, и неурегулированность будущего, и необязательность памяти.

Безнадежные железобетонные вокзальные конструкции в промышленных городах Украины, запущенные и перенаселенные, с голубями на крышах и круглосуточной торговлей. Черные, пустые вокзалы Польши, аскетичные и давно не ремонтированные, словно брошенные железнодорожниками на произвол судьбы. Постсоциалистические и постапокалиптические вокзалы Венгрии, с названиями, которые невозможно повторить, не то что запомнить, и от произнесения которых на языке появляется осадок, словно от имен женщин, которые тебе нравятся, но с которыми ты даже не успел толком познакомиться. Вылизанные и печальные австрийские вокзалы, где жизнь пробуждается лишь на краткий миг, пока пассажиры проходят по платформе, спускаются в подземный переход и исчезают за углом, а после снова настает цепкая послеобеденная тишина. Суматошные вокзалы Италии и уютные вокзалы Швейцарии, безумные вокзалы Москвы и призрачные вокзалы Берлина — я хотел бы ждать на их перронах, пить в их барах, знакомиться с носильщиками и дежурными, теряя зонтики и перчатки и находя равновесие и покой.

А еще эта чуть слышная грусть, которая появляется, как только сюда попадаешь. Ведь что такое вокзал? Ловушка со множеством дверей, каждая из которых ведет в черноту и ночь, вызревший овощ в господних руках, наполненный соком и сиянием, плачем и молчанием, игрушка для самых маленьких, для веселых смышленых детей, которые хорошо знают, как проворачиваются все его тщательно смазанные шестеренки, знают все его потайные закоулки и лестницы, все его тайны и шифры, и считывают эти шифры легким июльским утром, сохраняя их в своей памяти и дырявых карманах.

И детям открывается что-то особенное, то, что взрослые просто не замечают, потеряв способность понимать простые и важные вещи. Для детей путешествие значит гораздо больше, чем для взрослых. В дороге они выходят из-под контроля, из-под родительского надзора, поскольку дорога делает всех нас равными. Дети прячутся в залах ожидания, где время замирает, а пространство сжимается, где воздух пахнет землей и огнем, а нищие глядят на них глазами демонов, пытаясь остановить и возвратить родителям. Но преодолев все препоны и обходя стороной всех часовых, дети оказываются на вечерних платформах, от которых отправляются составы, растворяясь в чернилах темноты и временами поблескивая оттуда цыганским золотом фонариков. Я часто вспоминаю ту веселую пару, моих давних знакомых, беззаботных, малолетних, на которых я наткнулся в зале ожидания моего старого доброго железнодорожного вокзала. Хоть я и не жил рядом с ним, но что-то случилось той ночью, и мне пришлось кантоваться в тусклых залах в ожидании, когда же появится нужный мне поезд, примерно в четыре утра, с востока, пройдя сквозь несколько границ.

Бешеная затяжная оттепель гремела над башнями главного входа, снег таял, всасывая электричество, ветер сбивал дыхание, оглушая свежестью и влагой. Тяжело взлетали птицы, и, поближе к огню и кухне, беззвучно выходили из темноты собиратели бутылок, сосредоточенные и погруженные в себя, словно рыбаки. Они ждали, сидя в пластиковых креслах, — она спала, положив голову ему на колени, он читал газету рекламных объявлений. Увидев меня, взмахнул рукой, и я сел рядом с ними. Он начал тихо рассказывать, что вот, мол, они ушли из дома, потому что все их достали, никто их не понимает и понимать не хочет, вот Алиса и предложила забить на все и свалить куда-нибудь на море, а он, Миша, сразу согласился, потому что вместе ничего не страшно, и никто не нужен, и клали они на всех, и очень хорошо, что они меня встретили и можно обо всем этом мне рассказать. Поэтому они дождутся утреннего на Юг и больше никогда и ни за что сюда не вернутся. Останутся где-то там, рядом с морем, и он будет о ней заботиться, а она его поддерживать. И тихими весенними вечерами они будут приходить на вокзал в далеком приморском городе и провожать поезда, глядя вслед темным вагонам.

Вот только снег лежит на крышах, и ноги в кедах промокли, и Алиса что-то плохо себя чувствует, и разговаривает во сне, учит там какое-то домашнее задание. И пока он все это рассказывал, Алиса улыбалась, не открывая глаз, словно не верила тому, что он говорил. А когда Миша тоже утомленно откинулся к стенке, я встал и пошел к бару, чтобы не мешать им с их снами. И уже около четырех, когда вот-вот должны были объявить мой поезд, я краем глаза заметил, как Алиса скованно поднялась и, взяв Мишу за руку, потянула его к выходу, обратно в город. На руках у нее были пестрые перчатки без пальцев, на голове — растаманская детская шапочка.

Все правильно, подумал я, так и должно быть. Вокзалы не спасают нас от наших демонов. Они лишь предоставляют нам временный приют и отдых. Прячут нас на какой-то миг от злого глаза, отделяя от остального мира и погружая в черные воды транзита. Они обогревают нас, как печи, и кормят, как пекарни. Мы спим в них, будто в ночлежках, и выходим из них, словно из тюрем. Они светятся в темноте, созывая к своему огню всех беспокойных и недовольных, всех, кто не согласен сидеть на месте и ждать, пока что-нибудь переменится к лучшему. Вокзалы согревают нас своим дыханием, как домашние животные, и мы вбегаем в них, словно прячемся от дождя. А вбежав и оглядевшись, стараемся как можно быстрее оказаться от них подальше, хватаясь за едва слышный шепот, который уверенно ведет нас по направлению к мартовскому морю.

Потом прошло время, прошло без счета времени, очень много той субстанции, что зовется временем. Проходило оно легко и незаметно, иногда его ход был в удовольствие, иногда заставлял напрячься — что, мол, будет, когда оно пройдет все целиком, когда его уже совсем не останется? Что останется после него? Со временем я стал замечать, что большинство моих маршрутов повторяется, оканчиваясь теми же самыми вокзалами и обрываясь на площадях тех же самых городов. География лишь на первый взгляд кажется загадочной и неисчерпаемой, а на самом деле ты получаешь набор карт, согласно которым и должен передвигаться, — из одной страны в другую, из одного города в следующий. И когда спрашивают, есть ли у тебя любимые города, ты отвечаешь: да, есть, это города, которые ты никак не научишься избегать, в которые тебя всякий раз заносит, в которых приходится задерживаться, даже если ты этого совсем не хочешь.

Самое интересное происходит в первый приезд. Кажется, что дома населяют духи и привидения, улицы затопил ранний солнечный свет, а в привокзальном тумане голоса локомотивов летают, словно чайки. Мужчины выглядят сосредоточенными и погруженными в заботы, зато женщины прячут в сумочках и карманах камушки с морских побережий и ключи от комнат, воздух в которых пахнет риском и нежностью. И ты выходишь на перрон, проходишь сквозь толпу пассажиров и оказываешься посреди неизвестных тебе построек и незнакомых названий. Но весь этот легкий обман и загадочность, глубина уличных перспектив и таинственная влага парков быстро исчезают, растворяясь в воздухе. И стоит второй раз оказаться на том же самом вокзале, как это чувство радости и потрясения куда-то пропадает, и все, что тебе остается, — уличные торговцы и закрытые магазины, пустые бары и холодные женские взгляды, за которые пытаешься зацепиться. Не стоит возвращаться в города, что понравились тебе с первого взгляда, ведь всегда существует опасность узнать о них больше, чем хотелось.

Нескончаемое путешествие народов, великое переселение, что длится с середины восьмидесятых до наших дней, мне кажется, оно всех нас безнадежно меняет, срывая с мест и швыряя в черную тьму транзитных зон. С чего все начинается? Наверное, все начинается с чувства невероятной щемящей зыбкости, которая заставляет человека уехать из города, где он родился и вырос, бросить друзей и сменить обстоятельства, заставляет двигаться на запад, останавливаться на вокзалах и в гостиницах и отыскивать место, где будет хорошо и уютно и ничто уже не напомнит о прошлых потерях и обидах. Все начинается с зыбкости и чувства несправедливости, которую можно легко исправить, начав все сначала — в другой стране, среди других условий и пейзажей. В последние десять лет я видел столько эмигрантов, что вполне мог прийти к выводу: они составляют отдельный народ, живущий по ту сторону географии, где-то в складках кордонов и в нейтральных водах, в тенистом цивилизационном полумраке, где дни текут тихо и медленно, и остается единственное желание — покинуть эти места, пройти сквозь все препоны и очутиться в самом центре жизни, в самом ее сердце, так чтобы огромное это сердцебиение и оглушало и пьянило. И если ты из этого народа, если ты среди него вырос и с ним остаешься, большинство историй, которые увидишь и услышишь и которые сможешь потом пересказать, так или иначе будут связаны со странствиями, с нелегальными въездами в страну, с неизбежными депортациями. Вещи и события, имена и адреса, игрушки и одежда, квитанции и визитные карточки сложатся в большой эмигрантский эпос, в длинные истории терпения и борьбы, измен и верности, в хронику великого бегства, когда бежать приходится от самого себя. В последнее время я видел так много мигрантов, что странно было бы не рассказать сейчас именно о них.