Франц Фюман - Два рассказа на античные сюжеты
Очищение от скверны убийства избавило бы его от страданий, но сколько он ни молил, обходя алтари и дворы, сколько ни предлагал сокровищ — серебра, золота и железа в слитках, многоценного, серого, ковкого железа, ни один из богов и ни один из людей не решился дать ему искупление: все боялись сестер, богинь мести, а иные опасались, что Иксион обманет их, так же как обманул царя Деионея. Тогда Иксион вознес мольбы к Зевсу: неужто его грех столь тяжек, что даже он, всемогущественный властитель, в руках которого судьба людей — счастье и несчастье, добро и зло, — уже не властен позволить ему искупить этот грех? Ужели царь богов только прислужник сестер с извивающимися как змеи волосами, этих обитательниц отвратительной преисподней? Разве Зевса не чтят как отца, который даровал людям искупление, чтобы заведенный им порядок мира был незыблем? Ведь невозможность искупления покажет всем, что этот порядок не так уж прочен!
Зевс благосклонно внимал его речам; они свидетельствовали о царственности духа, к тому же Иксион был прав: невозможность искупления ставила под сомнение порядок, который установил над миром он, Зевс. Нет, он не даст Эриниям насмехаться над собой. А посему Зевс спустился с Олимпа и очистил Иксиона в Пенее, и кровь сотни белых свиней вместе с живой водой реки смыла кровь гостя Иксиона с его рук. Более того, Зевс пригласил искупленного, в знак очищения и чтобы все о том знали, к себе на трапезу.
Так Иксион оказался за пиршественным столом Державного; он сидел среди богов, и смотрел на Геру, и никого, кроме нее, не видел.
Мы-то хотели рассказать о Нефеле; однако этого нельзя было сделать раньше, поскольку ее до сих пор не существовало. И вот она возникла — пока как замысел в голове Зевса. Гере ничего не нужно было говорить супругу: Зевс видел, как Иксион пожирает ее глазами — ту, что действительно была с неба.
Такой, и только такой, представлял он себе ее: ту, что с неба.
Когда-то он пленился земной, которая звалась «та, что с неба», когда-то он был очарован Дией, но теперь Иксион, завороженный Герой, уже не помнил этого, не думал о поседевшей Дии: та, что с неба, была здесь, она сидела напротив него, и никого, кроме нее, не существовало. Его восхищало не что-то особенное в ней; он, словно ослепленный ярким солнцем, видел лишь смутные очертания ее фигуры, растворявшиеся в ореоле, который сиял вокруг нее, который и был, в сущности, ею, хотя только окружал ее. Особенное исчезало в этом сиянии, оно не являлось совокупностью ее черт или, наоборот, как раз являлось их совокупностью; оно возникало не из совершенства форм, которые созерцал трезвый взор, а из представления, мечтания о чем-то небесном, о божественном; идея возобладала над телесным, и телесное теперь виделось только через эту идею. Иксион смотрел на эту величественную, державно сидевшую на троне фигуру, которая казалась загадочно сияющей плотью; он еще видел соразмерно полные лучезарные округлости ее груди под тканью цвета слоновой кости, но он уже не видел струящихся поверх ткани от шеи и до лодыжек узких красных лент — словно застывший отпечаток вен, по которым текла ее незримая божественная кровь. Он еще видел откинутую фату, но уже не видел ее искусно уложенных дивных волос, которые обрамляли ее лицо, безупречно прекрасное, вечно юное: этот высокий лоб, эти нежно округлые ланиты, эти уста — словно бы расколотый на две половины гранат, и эти карие очи, широко раскрытые, влажно мерцающие огнем глаз ее священного животного, коровы. Он не видел этого лица, этой шеи, этих рук, которые обнажались из сбегавших волнами складок ее одежд, этих спокойно двигающихся рук, которые держали чашу и кубок, словно это был гранат ее славы. За ней — сияющее золото трона. Иксион сидел между ее сыновьями — искусным Гефестом и кровожадным Аресом, от которого вели свой род лапифы, но ему, их царю, и в голову не приходило перекинуться словом со своим прародителем; он сидел за столом царя богов, пил нектар и вкушал амврозию, как пила и вкушала Единственная, и Геба подносила ему кубок и чашу, как подносила и Единственной, той, от которой он совсем потерял рассудок. Зевс снисходительно взирал на Иксиона. Когда он во второй раз пригласил Иксиона, тот после трапезы не сразу спустился с небесных высей. Он, словно ослепленный, притаился у опочивальни Зевса, непроницаемой, с высокими сводами залы, и стал ждать, когда пройдет та, которая делила ложе с верховным богом, — ведь больше всего его влекли именно эти покои, исконно принадлежавшие Державному, он хотел быть там, следовательно, он хотел быть самим Зевсом.
Иксион никогда не признался бы в этом даже самому себе: ведь он томился по этой груди и по этим устам.
Иксион поведал Гере о своей страсти. Она молча выслушала его признания и рассказала обо всем Зевсу.
Для Зевса это не было неожиданностью.
Тогда он и сотворил Нефелу — вопреки воле Геры. Ей противен обман, говорила она; ей претит сама мысль о том, что на Олимпе может появиться существо, подобное ей, Гере; она даже грозилась навсегда покинуть дворец. Зевс, однако, настоял на своем. Он взял немного вещества, из которого состоят облака, и вылепил из него образ, во всем сходный с Герой: этот рост, эту грудь, эту голову, эти руки, даже эту стать, эту поступь и это дыхание — все как у Геры, только это была не Гера. Увидев Нефелу, она не могла скрыть возмущения: Зевс уподобил ее гулящей девке, годной на потребу ничтожному рабу.
Зевс засмеялся: «Я же знаю твою верность!»
Ей послышалась насмешка в этих словах, и она почувствовала его ненависть, которая свидетельствовала о его бессилии; Зевс насмехался над верностью Геры, присущей ей, но отнюдь не ему, хотя именно ее верность позволяла ему быть тем, кем он был. Так насмехается огонь над поленом, которое питает его. Гера была верна вовсе не из страха или принуждения, и он знал это и чувствовал себя от этого еще более свободным, он — всевластный, устанавливающий и отменяющий закон по собственному усмотрению, поскольку его самого закон не связывал ни в чем, даже если речь шла о брачных узах. Он карал за клятвопреступление и сам приносил ложные клятвы; он карал за нарушение верности и насмехался над верностью, когда дело касалось его самого. Когда-то он домогался любви Геры, она владычествовала тогда над Аргосом и Критом; она сидела на троне, а он лежал у ее ног; в ту пору она признала в нем Единственного, только с ним она могла быть самой собой, равно как и он только с ней был самим собой. Это уже потом он сковал ее цепями и повесил над Тартаром, привязав к ступням наковальни.
Но теперь это в прошлом; ныне — насмешка, ненависть. И еще хитрость.
Гера не желала больше смотреть на Нефелу, на свое до смешного бесстыдное зеркальное отражение, на это существо, сотворенное, чтобы свершилось то, чего Гера сама никогда не сделала бы, хотя и испытывала порой тайный соблазн.
Теперь эта бездна, которая манила ее, разверзлась, приняв обличье Нефелы. Если бы не Зевс, стоявший между ними, она бы набросилась на ту, что казалась Герой, не будучи Герой, и созданная, чтобы жить смертоносными желаниями Геры, была ничто против Геры и в то же время больше чем Гера.
— Это будет позором для меня, если он сойдется с ней, хотя она только мое подобие, — сказала Гера после некоторого раздумья, — а мой позор падет и на твою голову. — Она сказала это в надежде урезонить Зевса, и он как будто бы внял ей — насторожился, но потом вдруг рассмеялся: он почувствовал ревность в словах Геры, ревность и неосознанную зависть, и сказал, небрежно кивнув в сторону Нефелы:
— Уж не эта ли сотворенная мной тучка лишит меня чести, то есть сделает то, — Зевс вдруг стал серьезным, — что непосильно даже сестрам-мстительницам?
Нефела стояла рядом — подобие Геры и в то же время существо иного свойства. Она не понимала ничего из того, что говорили эти двое; их речь напоминала плеск волн, дуновение ветра, и смех мужчины был подобен журчанию освежающей струи. Она не знала ни своего имени, ни лица и, следовательно, не могла знать, что она — отражение Геры. Ей казалась прекрасной та, что стояла рядом с мужчиной, в котором она тотчас угадала Повелителя. Кто была Гера — об этом она не задумывалась, она вообще ни о чем не думала: то, что ей надо было знать, ей дано было знать, все остальное придет позднее. Зевс приказал облаку принять облик его супруги, вместе с тем он наделил свое создание чувственностью, присущей всякой женщине. У Нефелы была грудь Геры, кожа Геры, чресла Геры, однако неразбуженная чувственность, которая дремала в ней, была ее, и эта грудь, и эта кожа, и эти чресла были тоже ее. Она чутьем угадала в этой прекрасной женщине свою соперницу, и Гера чувствовала враждебность Нефелы, чувствовала физически, как своего рода зуд, Гера вдруг поняла: это создание испытывает влечение к Зевсу как к мужчине. Зевс видел, что происходит между ними, двумя подвластными его воле существами; видел эту борьбу, этот град незримых стрел, посылаемых друг в друга двумя женщинами, как в зеркале отражавшимися одна в другой, и это несказанно забавляло его: такой игры он еще никогда не затевал. Чем она кончится? Посмотрим. Он стоял между ними, схожими как две капли воды существами, и одним из них была его жена: если бы он не знал наверняка, как сейчас, которую из этих двух женщин он сотворил и которую взял в жены, — сумел бы он их различить? Он вдруг почувствовал желание заключить обеих в объятия и обеих увлечь на свое ложе. Он раскинул руки, желая обнять и ту и другую, но одна подалась к нему, другая отпрянула.
