Акош Кертес - Кто смел, тот и съел
Господи Иисусе, до чего же наглые прыщи вскакивают иногда на бедной нашей Земле! Ведь Хайдик понимал прекрасно (зная, что и прыщик понимает): не тронет он теперь ни Йолан, ни эту ходячую бородавку, ибо упустил момент, как всегда в жизни упускал. И через силу привстав, ухватил подонка за брючный ремешок и поднял одной рукой, чтобы тряхануть, по крайней мере, как следует, но и того не получилось: брючный ремень опоясывает тело, как известно, гораздо ниже центра тяжести, и подонок по всем законам физики чуть не перекувырнулся, цепляясь за Хайдикову шею, ровно малый ребенок. Хайдик ощущал на своем лице его дыхание, сознавал его полнейшую беспомощность и, опять устыдясь, выпустил ремень, — и шпендрик растянулся на полу, громко стукнувшись о притолоку головой. «Убил!»- взвизгнула Йолан, и на минуту опять воцарилась тишина. Вукович не шевелился. «Или зашиб?» — встрепенулся Хайдик, совсем этого не желавший. «И не думал убивать, — пробурчал он, — сама прекрасно знаешь, пусть убирается, да поживей». При этих словах Вукович вскочил, опасливо косясь, не схлопотать бы под зад коленкой, — подхватил ботинки, рубашку, сгреб по-быстрому мелочь со стола: часы, документы, связку ключей, от машины в том числе. «Ага, он с машиной, — отметил про себя Хайдик, — мог и этим купить. И часы предварительно снял, вот мерзавец; в точности как я, пряжкой чтобы не оцарапать». И от этой мысли погрузился снова в глубокую тоску, глядя на Йолан, в чьих глазах засветилась легкая тревога: не пришлось бы отвечать, оставшись с мужем наедине.
А Яноша Хайдика качали волны тоски, то бросая в пучину отчаяния, то подымая на гребень ненависти, ибо сейчас он уже ненавидел жену и соболезновал бедолаге, который нечаянно попал в такое положение (Йолан ведь наверняка не сказала, что замужем). «Одевайтесь, чего так торопиться», — буркнул он ему, сам же, чтоб не видеть их, вышел на кухню, достал из холодильника бутылку и, сорвав укупорку, выпил единым духом: позор смыть — не кровью, так хотя бы пивом.
Это принесло некоторое облегчение. И он решил подождать, пока уберется этот коротышка и Йолан выйдет к нему, не самому же идти, она должна взять на себя инициативу в единственном деле, которое занимало его в тот миг: в деле примирения. И Хайдик ждал, когда дверь (наружная) откроется, снова закроется и гаденыш этот, похититель его сокровища и самого его погубитель, выметется к чертям собачьим, — и отворится другая дверь (кухонная): Йолан кающейся Магдалиной возникнет на пороге и оросит ему ноги жаркими слезами, отирая их (ноги) своими густыми каштановыми волосами, а он, склонясь, подымет ее и осушит слезы поцелуями, простит, и весь этот бред забудется навек. Ждать-то ждал, но и побаивался, а вдруг Йолан не выйдет, не пойдет навстречу, не захочет мириться, и придется самому сделать первый шаг, это же немыслимо, несовместимо с мужским достоинством, Йолан уважать его тогда не будет — и он себя перестанет уважать, если поступит по своему желанию: пойдет и попросит со слезами на глазах простить его и любить по-прежнему; она ведь просто так не простит, у нее прощение надо вымаливать, — по его собственным словам Вуковичу позже, когда тот захочет их во что бы то ни стало помирить.
В дополнение к вопросу о диалектике случайного и закономерного не мешает объяснить, как же вышло, что Вукович вопреки всякой здравой логике еще два часа оставался в квартире после нежданного появления Хайдика, пустясь даже в высокопарные рассуждения с рогоносным квартирохозяином (ибо, хотя Вукович много раз повторял, что «того», главного, не было и он не овладел Йолан, чем, к чести его будь сказано, отнюдь не свою невинность хотел подтвердить, признавая, что помешал ему единственно приход Хайдика; однако еще древние христиане понимали: помысел и грех — близнецы, помысел — тот же грех, если одни лишь внешние обстоятельства не дали его содеять, и, значит, рога красовались-таки на шоферовом лбу); словом, чтобы не утерять нить повествования: Хайдик стоял на кухне и ждал, но дверь не отворялась, ни наружная, ни кухонная, и беспокойство его все росло.
Вукович между тем с позволения хозяина неторопливо одевался, Йолан тоже накинула халат, не без зависти наблюдая за гостем: уйдет, а ей тут оставаться. Не уверенная в муже, в том, что его ярость улетучилась, начала она всерьез побаиваться: улизни этот пройда, скандала не миновать. А по физиономии Вуковича разлилось уже довольное предвкушение свободы (это явственно было видно в апельсинно-оранжевом свете ночника), и каждое его движение выдавало, что помышляет он единственно о собственном спасении, даже не замечая Йолан, будто не перед ней разливался соловьем четыре недели подряд в прессе, где она работала, не ее на бешеной скорости катал по всему городу на своем спортивном «фиате-850», не ее простыни грел десять минут назад, — и он сразу стал противен Йолан, противней таракана, и она тихонько, чтобы приросший к полу муж на кухне не услышал, пропела: «Что, крохотуля? Спешим? Паленым запахло?» На что Вукович, уже было схватившийся за ручку двери, выразительно указал на нее: у самой, мол, рыльце в пушку и посоветовал одними губами катиться куда подальше.
— Ох, уж эти мне педики, смелые какие за рулем, сшиб да бросил на дороге, — сообщила свое мнение Йолан, и Вукович, вместо того чтобы удалиться, пустился в спор, говоря, что это уж следующий пускай ее подбирает, кого она сначала предупредит, первое: что замужем, второе: что муж у нее такая туша, третье: домой является как раз когда… но не успел договорить, потому что Йолан, залившись нежной флейтой, на самых сладких нотах осведомилась, уж не обмочился ли ее крошка ненароком. Ее хвастунчик. Рыцарь ее бесстрашный.
— Крошка, но не идиот. Ясно тебе? — со своей стороны поинтересовался Вукович, но и Йолан хотелось доспросить свое.
— Бежим, значит? Убегаем, свистунчик? Надоело заливать?
— Сказать, драгоценная, что не надоело? — ответил Вукович вопросом на вопрос.
Но пойти в своем взаимном любопытстве дальше им не удалось: кухонная дверь распахнулась, и Йолан так и не узнала, что же не надоело Беле Вуковичу — завидев великана, молодой человек сразу забыл про спор и опять ухватился за ручку двери (наружной), которую распахнул срыву, но опоздал буквально на сотую секунды: Хайдик поймал его за шиворот и сам захлопнул дверь у него перед носом.
Воистину, не только пути господни неисповедимы, но и тропы души нашей. Ибо вполне закономерно (или, проще, естественно), что Йолан охватила гадливость при виде Вуковичевых сборов, и столь же понятно, что он не желал заводиться из-за нее, — как и то, что нервы Хайдика не выдержали, но, с другой стороны, промолчи Йолан, не дай себе волю (и не ответь ей Вукович, уйди поскорее, а Хайдик проторчи на кухне чуть подольше), все сложилось бы иначе. Ну, а так и Йолан струсила, и Хайдик, как сказано, трусил перед ней, опасаясь, не взяла бы над ним верх (что в данной ситуации казалось очень вероятным; Йолан побаивалась, правда, тяжелой мужниной руки, но угрызений совести не испытывала, — одно горькое озлобление против обоих мужчин и вообще всех мужиков, против целого света, и чем сильней трусила, тем больше озлоблялась). Однако нахальство спускать ей Хайдик тоже не собирался, а поскольку его расстроенные чувства не могли дольше выносить пребывание на кухне, решил: все что угодно, только не с глазу на глаз с Йолан, даже паршивца этого лучше попридержать пока вместо громоотвода, — Вуковича-то Хайдик ничуть не боялся (а что Вукович его боялся, контрдоводом вообще служить не могло).
Итак, Хайдик за шиворот направил Вуковича прямиком на кухню, и для стороннего наблюдателя молодой человек не представлял импозантного зрелища, наоборот, вид у него был решительно презабавный, Йолан даже усмехнулась про себя и вместе со злорадством удовлетворение проступило в ее взгляде, удовлетворение и признательная любовь к своему исполину-мужу впервые после его возвращения домой; ее карие миндалевидные глаза залучились той самой веселой теплотой, что так пленяла Хайдика, но он не смотрел в ее сторону. И вот вам опять случайность: глянь он на нее, засеки согласную с ним ухмылку, и не потащил бы Вуковича на кухню, а тут же выкинул, в чем есть, за порог и, облегченно расхохотавшись, супруги с довольным хрюканьем полезли бы в постель, — даже хранимое еще подушкой чужое тепло шофера бы не смутило. Но слишком он был занят своими переживаниями и Вуковичем, — у того ноги стали как ватные, пришлось волочить его, как тряпичную куклу, — и, не глядя по-прежнему на Йолан (и упуская опять благоприятный момент), шмякнул его на стул, а сам уже две бутылки достал из холодильника, одну поставил перед Вуковичем, с другой сел напротив.
— Пей! — рявкнул он.
И Йолан сразу перестала улыбаться.
Вукович отрицательно затряс головой: он за рулем, тут же пожалев о своем глупом ребяческом промахе, — на это ведь может быть один ответ, а именно: не беспокойся, крутить баранку тебе больше не придется. Но, странное дело, чудной этот нескладеха буркнул только: «Неважно», из чего Вукович заключил: перед ним честный человек, а иначе дурак, — что на уме, то и на языке, и его не пристукнет. Ободренный этим открытием, он ожил, подняв выжидающий взор на Хайдика.
