Юрий Лурье - Прокурорский надзор
И с каждой новой страницей все отчетливее понимаешь, что еще совсем недавно, «почти вчера», из ситуаций, аналогичных той, в которой оказался тренер по боксу, единственным выходом для порядочного человека было бы самоубийство.
А. Горнон
Глава 1
НЕУДАЧА
Все, больше не могу… Передо мною на столе — очередная отписка прокуратуры Геленджика. Ответ на мою жалобу, направленную… в ЦК КПСС. Это на нее месяц назад я получил открытку из прокуратуры РСФСР, в которой значилось: «… Ваша жалоба, адресованная Генеральному секретарю ЦК, направлена для расследования в прокуратуру Краснодарского края…».
Таких открыток у меня уже 5 штук. Росно столько, сколько и ответов… из прокуратуры Геленджика. Мои жалобы, адресованные в прокуратуру РСФСР и другие вышестоящие органы, транзитом, минуя прокуратуру края, поступают «на рассмотрение» тем же людям, кто и сфабриковал дело на меня (отправленные еще раньше две жалобы в краевую надзорную инстанцию постигла та же участь). Все они стандартны и отличаются только подписью «Резинькова», «Шатов», «Быков», опять «Быков»… «Оснований для пересмотра дела не усматриваю…» Еще бы! Сам ведь делал…
Это какой-то заколдованный круг, и мне из него не выбраться…
Заглядываю в тайничок. Таблетки (этаминал натрия) на месте. Снова пересчитываю — ровно 12. Знаю — 10 штук считаются смертельной дозой. Испытываю сильнейшее желание выпить все сейчас же и разом избавиться от этого кошмара, который называется жизнью. Но опыт трех предыдущих отравлений, неизменно оканчивающихся «воскрешением» в реанимационной палате, заставляет обдумать все детали предстоящего действия, чтобы исключить неудачу…
Достаю сплетенный по моей просьбе шнурок. Вернее — канатик из синтетических волокон, идущих на вязку сеток и «авосек» — в «промке» есть цех, занимающийся этим ремеслом. Смотрю на часы. Боже, как медленно идет время! Еще больше двух часов до «съема». В 12 часов ночи начинается «съем» — вывод из «промзоны» ночной смены для «приема пищи» (как это назвать — «завтрак»? «обед»? «ужин»?). Столовая в том же здании, где в библиотеке ночую я. Начальство знает, что я здесь ночую, но в знак особого расположения и сложившихся в зоне традиций, не запрещает этого.
Но сопровождающие смену «прапоры», зная об этом, могут заглянуть в библиотеку. Просто так — погреться, поболтать, полистать журналы… Наткнутся на запертую изнутри дверь, начнут стучать. Не открою — почуют неладное, взломают… К тому же моя скромная персона пользуется здесь большим вниманием — на деле синяя полоса: «склонен к самоубийству».
Нет надо дождаться «съема»… Пытаюсь читать — какое там! Мысли скачут, не могу сосредоточиться. Такая тоска! Так бы и завыл по-звериному на луну, краешек которой виден в окне!… Скорее бы!… Все хорошее, что могло у меня быть — было. Впереди только серое и черное… Чего же за нее цепляться, за жизнь?… Мне ведь не 18, не 20 и даже не 35. Мне уже не подняться…
Записку написал заранее, еще днем. Вкратце изложил обстоятельства своего дела, назвал виновных, попрощался в Людой, Стасиком…
Старенький будильник, освещенный настольной лампой, неохотно переступает ножками-стрелками, топчется почти на месте… Как трудно ждать!
Залаяли собаки за забором, где-то далеко возник странный шелест. Звуки нарастают, сливаясь в нестройный шум, шарканье, грохот множества ботинок по утрамбованной земле. «Съем». Наконец-то!
Где-то внизу живота рождается какая-то неприятная дрожь, распространяется по всему телу. Дрожат руки, слабеют ноги. Сажусь на табурет, изо всех сил сжимаю ладони коленями. Стискиваю зубы. Стараюсь побороть неприятное чувство. Нет, не страх это. Что угодно, только не страх. Нервы…
Требовательный стук в дверь. Сапогом. Сбрасываю крючок — вламывается сержант. Новенький. Ему еще не дали кличку — присматриваются. Но уже начинает осваиваться, приобретать те изысканные манеры, что делают похожими всех работников ИТУ — от сержанта до офицера. Ко мне заходил не раз. Со мною вежлив, интересуется делом. Впрочем, моим делом здесь интересуются многие — уж очень грубо оно «сляпано».
Стараюсь сосредоточиться на вопросах любознательного сержанта, не вовремя затеявшего беседу о литературных достоинствах какого-то примитивного романа о чекистах, стараюсь отвечать обстоятельно, не торопясь. Не дай Бог заподозрит что-нибудь! Наведается опять.
За окном команда второго «выводящего»: «Строиться!». Сержант торопливо прощается, слышу его голос уже во дворе. Исполняются широко распространенные здесь вариации на вольную тему. Словарный запас новенького еще не велик и исчерпывается незначительным запасом существительных и спряжением единственного глагола. Ничего, научится.
Снова тишина. Привязываю веревку к толстому брусу, скрепляющему, с помощью кронштейнов два книжных стеллажа. Для этого мне нужно встать на полку, находящуюся где-то в 15–20 см от пола — потолок очень низок. Схватился за шнур, согнул ноги. Держит. Сооружаю петлю — еще днем упражнялся — и не зря. Получилось вполне профессионально — узел легко ходит по шнуру в обоих направлениях. И мыла не надо!
План прост. Выпиваю таблетки и становлюсь на полку с надетой на шею петлей. Как только «отключусь» под действием этаминала — сорвусь вниз. Этаминал натрия — по рассказам — штука сильная. Так что никаких физических мучений не придется испытать. Не то, чтобы уж очень боялся боли — на сгибах локтей длинные швы — на месте перерезанных локтевых вен (резался в КПЗ). Но как-то не хочется лишний раз мучиться. Тем более, если есть возможность обойтись без этого. Мне ведь большого труда стоило решиться. Нет, не на самоубийство — на петлю. Все во мне протестует против этого способа. Эстетичным его никак не назовешь… Поэтому в своем плане я и отвел петле лишь вспомогательную, «подстраховочную» роль.
Наливаю в кружку воды, вытряхиваю на ладонь пять крошечных таблеток. Не колеблясь, бросаю в рот, припадаю к кружке. Ну и горечь! Справляюсь с приступом тошноты, глотаю — уже по одной — оставшиеся семь штук.
Влезаю на стеллаж, затягиваю петлю. Ну, кажется все предусмотрел… Голова кружится, сознание мутится, чувствую, что подгибаются колени… Инстинктивно пытаюсь удержаться за стойку…
Глава 2
ИЗОЛЯТОР
«… Слышит! … Он еще чего-то нажрался… Что выпил, говори!…»
Ярко-голубые, как апрельские лужицы, глазенки… Теплое тельце… Проказливая мордашка… Стасик! Стасенька, Стасичка… Глажу золотистые волосики. Стасик-карасик…
Чей-то голос, чьи-то цепкие руки тащат меня на свет. Я упираюсь, заползаю в свою скорлупу, но меня опять выдергивают оттуда. Отчаянно отбиваюсь, кричу. Но своего голоса не слышу, руки и ноги мягкие, как пластилин…
В комнате светло. Перед глазами грязный потолок. С трудом поворачиваю голову вправо. Стена. Окно. Теперь — влево. Все ясно: слева ставший уже привычным за последний год предмет. Капельница. Левая рука привязана к кровати, в вене игла. Слышу еще голоса, но два движения головой утомили меня настолько, что глаза сами закрываются…
Просыпаюсь от того же ненавистного голоса. Кто-то тормошит меня. Доктор. Этот врач — из зеков. Недавно переведен сюда с «Десятки». Пытаюсь вспомнить имя — не могу. Голова раскалывается… Отношения у нас с ним не сложились с самого начала. Слишком много знаю о том, что привело сюда. Сам рассказывал. Подонок…
«Ну что, очухался? Дурак!» — это он мне. Еще кое-что добавил. Рванулся к нему, но мышцы не подчиняются. «Ну погоди, встану, сволочь!…» Он смеется. Наверное, ему нравится издеваться над беспомощным. «А в психушку не хочешь? Оклемаешься — отправим!». Знает, что для меня это страшнее всего — сам рассказывал ему, «контачили» в первые дни его пребывания. Я рассказывал ему, как презрев все «условности», меня упрятали в Краснодарскую психиатрическую больницу, чтобы без помех «накрутить» на меня дело. Этого месяца с лишком, что меня там продержали без всяких санкций, за несколько месяцев (!) до предъявления официального обвинения, мне хватит на всю жизнь!…
Короткий диалог этот встряхнул меня. После ухода врача еще раз знакомлюсь со «средой обитания». Уже вечер, и тусклая лампочка под потолком освещает стены в грязных потеках. Изолятор. Помню, как-то заглядывал сюда. Здесь шесть коек. Я лежу у окна, далее еще две, с тумбочками между ними. Затем, на некотором расстоянии, близ параши теснятся вплотную еще три.
Это койки для «пинчей». То есть для «опущенных» — так в этом мире называют подвергшихся насилию где-нибудь в следственном изоляторе или здесь, в зоне. Это — отверженные, своего рода неприкасаемые, контакт с которыми в виде совместной трапезы или даже рукопожатия автоматически исключает любого из касты «мужиков», не говоря уже о «правильных» или «блатных». Живут они где придется, даже из секций их выгоняют. В грязи и вшах выполняют самую грязную работу в зоне. При всем моем неприятии «блатных» законов, я вынужден подчиняться обстоятельствам, и не могу на людях проявлять свое к ним сочувствие. Тем более, что при всей жалости, которую я испытываю при виде этих бедолаг, не могу подавить в себе чувства брезгливого презрения, видя, с какой готовностью откликаются они на данные им в качестве клички женские имена. Бесит меня их покорное непротивление издевательствам. Мне кажется, нет, я ЗНАЮ, что никогда не смирился бы с этим животным состоянием…
