Сергей Бабаян - Человек, который убил
Все уже сидели вокруг соседствующих стола и костра – мужчины покуривая и косясь на водку и на еду, женщины – по неистребимой привычке и в пустыне найти дела – бесполезно по мелочам похлопатывая: Марина пластала слезящимися полупрозрачными срезами огурцы, Наташа с влажным текучим треском дораздевала луковицу, Надя – которой, на мой взгляд, уже решительно нечем было заняться – вытирала смазку на банке с тушенкой… Ждали Галину, серого кардинала отряда (красным номинально был муж, Андрей), которая, похожая на голенастую птицу-секретаря (с одуванчиковым нимбом светлых волос, в канареечной мятой футболке навыпуск и пузырящихся на коленях, застиранных до забвения цвета штанах), напоследок – в преддверии темноты – придирчиво осматривала набранные на воткнутые в землю рогатины йодисто порыжевшие сети… Наконец, и она вернулась. Мужчины зашевелились; Стасик, налившись кровью, оживил задремавший было костер: светящийся угольный конус выстрелил длинной, переломившейся в воздухе искрой, выплеснул из своего раскаленного чрева ослепительно-желтый, в голубой оторочке язык – и над колючим вигвамом хвороста дружно затрепетали, разгоняя волнами жар, еще неяркие узкие ленты пламени… Андрей, просветленно вздохнув при виде усевшейся и ничего не сказавшей ему жены, потянулся к бутылке.
Выпили по первой… озвонченный эмалью перестук металлических кружек рассыпался и утонул в объемном макраме кушарей, – захрустели солеными огурцами (еще не трогая сала, тушенку же поставили закипать на огонь), потом, почти сразу же – закрепить – по второй… Золотые минуты. По зеркальному клину залива медленно поплыл, оттолкнувшись от берега, киноварный солнечный блик. После третьей, откинувшись, закурили. Разговор не то чтобы оживился – перед кем чиниться старым друзьям? – а, скорее, умиротворился: никто никого не перебивал, прежде энергические, немногословные фразы замедлились и растянулись, говорили и слушали не спеша, благодушествуя, не комкая случившихся пауз, и в прозрачную тишину этих пауз – орнаментом на стекле – вплетались трескучие арабески встречающих вечернюю зорьку лягушек… Солнце тонуло в прохладной фиолетовой сини далеких лесных зыбей; костер желто-красно ярчел; Стасик, взглянув на меркнущую воду залива, разобрал верхний венец дровяницы и крест-накрест придавил брызнувший искрами хворост четырьмя толстыми, сразу закипевшими смолою поленьями…
И вот тогда, чуть раньше или чуть позже этого дорогого русскому сердцу предзакатного часа, Андрей рассказал историю, услышанную им утром в рыбоохране.
Несколько дней назад в Ясновидове объявилось двое бежавших из заключения уголовных. Один был из местных – в Ясновидове жила его мать; но в первую очередь он пошел не к старухе матери, а к когда-то его привечавшей женщине. За прошедшие годы та вышла замуж; беглецов, однако, она приняла – накормила, приодела, собрала им в дорогу… и муж ее, знавший преступника (свой, ясновидовский), ничего не сказал. Наверное, выпили водки – и бандит не сдержал себя: ударил мужа ножом (тот, к счастью, остался жив и лежал сейчас в районной больнице). Женщина вырвалась и побежала в деревню, сзывая людей; преступник – устремился за нею!… Встречные, узнавая, шарахались в стороны (этот эпизод меня поразил – я понял, что не знаю людей: бежать из колонии, зная, что при поимке добавят еще не один год срока; пройти и проехать – наверное, голодая и холодая – несколько тысяч верст; с великими предосторожностями пробраться в родное село, запастись провизией, иметь возможность передохнуть перед дальней дорогой (дорога вела на Кавказ – товарищ его был с Кавказа) и, уже оставив за плечами евразийский запутанный след, не стерпеть и раскрыться – бесповоротно угробить и напарника, и себя – из-за того, что не жена, а маруха (с девчонок шалава, говорили в селе) не дождалась, вышла замуж?… ну, как это можно понять?!), – так вот, преступник гнался за бывшей своей подругой с ножом, встречные шарахались в стороны, самое большее его окликая (напарник бежал за ним следом, пытаясь остановить, кричал с яростными слезами: „Сгорели! Сгорели!… Сгорели,…!!!"), пока с одного, случившегося по дороге двора не вышли отец с двумя сыновьями – и силой и нравом известные на селе. Тут преступник опомнился (интересно: что чувствовал он? ведь должен был понимать, что опомнился – поздно…) и метнулся обратно. В Ясновидове его никто не преследовал: деревенский мужик способен постоять за себя, но себя, но государству и тем паче милиции он в редких делах добровольный помощник – да и слава у беглеца была очень дурная…
Мужики поговорили и разошлись по домам; несколько человек отправилось к раненому; ясновидовский участковый, по субботнему обыкновению, был безмысленно пьян; бабы бросились в санаторий и рыбоохрану – звонить на железнодорожную станцию и в район… Беглецы же вернулись в избу, взяли двустволку и лесом выбрались на шоссе – остановили попутную машину (здешний народ всегда рад подвезти – за деньги, конечно), шофера выкинули – и погнали в направлении М*… Район поднялся на удивление быстро: первый, свободный еще поворот – правый на Журавлево – преступники по глупости или горячности пропустили, на втором – левом на станцию – уже стоял пост. Ориентировки на захваченную машину, скорее всего, у него еще не было (хозяину „Жигулей" потребовалось бы никак не менее четверти часа, чтобы добраться до Ясновидова, найти телефон и связаться с милицией), но приметы беглых, конечно, были – и поэтому пост отмахивал всем, кто двигался от Ясновидова в его сторону… Один милиционер при виде подъезжающих „Жигулей" вышел на полосу; еще несколько стояло у обочины, вкруг ощетинившегося распахнутыми дверцами УАЗа. Преступник (местный был за рулем, напарник его сидел рядом – наверное, придерживал в ногах разъятую переломку) сбросил скорость – несколько метров не доезжая до поднявшего жезл постового, резко вильнул на встречную – и на полном газу помчался по боковой, ведущей на железнодорожную станцию дороге… Патрульная группа, автоматно хрястнув дверьми, устремилась в погоню. На станции преступников уже ждали; перекрыв дороги, „Жигули" оттеснили в тупик; когда путь беглецов оборвался закрытыми пакгаузными воротами, они бросили машину и скрылись в лабиринтах товарняка… Сортировочная тут же была оцеплена.
Неизвестно, что произошло между преступниками в теснине железнодорожных составов (быть может, это был продиктованный отчаянием тактический ход, быть может, у напарника, когда минула горячка погони, вспыхнула ярость против так отвратительно-глупо провалившего дело их жизни товарища), но они разделились. Напарник остался с ружьем: вскоре, обнаруженный и окруженный группой захвата, он после недолгих переговоров выбросил двустволку и сдался. Местный же…
Все, что дальше случилось с ясновидовским беглецом, известно только со слов замначальника местного отделения милиции, капитана. Отделившись от группы, он заглянул для очистки совести в безнадежный по виду – стоявший в особицу – товарный вагон. Из сумрачной глубины на него бросился ясновидовский преступник – с ножом… Капитан поднял Макаров и всадил ему пулю в лоб. Всё.
…Вот такую историю рассказал нам Андрей. К сегодняшнему дню преступника уже похоронили на местном кладбище (рассказывали, что мать его шептала над гробом: „Что же ты, сынок, ко мне не пошел?…"). История, согласен, малозанимательная; Андрей и рассказал-то ее лишь потому, что случилось все это несколько дней назад, в нескольких километрах от нас и что знакомые нам ребята из рыбоохраны знали убитого: это временное, пространственное и даже личностное соприкосновение с происшедшим порождало иллюзию сопричастности, волнующее ощущение очевидца и даже чувство (отчасти приятно щекочущее) близкой, но счастливо минувшей опасности… Поэтому выслушали мы с интересом (впрочем, женщины – после того как завершилась любовная линия и стало понятно, что дальше уже ничего, кроме стрельбы и погони, не будет, – вполне равнодушно). После слов Андрея о том, что бандита убили, Галя сказала: „Ужас какой-то" – и потянулась к закипающей бисерными пузырьками тушенке… Восьмилетний Денис слушал очень внимательно.
Разговор естественным образом перешел на преступность: времена уже начали меняться не в лучшую сторону, и каждому оказался известен – хотя бы издалека – человек, которого обокрали, или ограбили, или избили, а то и убили… Марина – нервно, как все она делала, испуганно и недобро (неприятно) волнуясь, – рассказала совершенно отвратительную историю, приводить которую здесь нет ни нужды, ни места. Когда она кончила и воцарилась напряженная – как будто с тоской ожидающая новых свидетельств человеческой мерзости – тишина, кроткая Наташа, знакомая Стасика, жалобно, чуть не со слезами воскликнула: „Может быть, хватит?!" – „Действительно, что это мы", – сказал недовольно Игорь, Маринин друг (который, в сторону будет сказать, страшно устал от нее), и потянулся к бутылке.
