Борис Хазанов - Вчерашняя вечность. Фрагменты XX столетия
«Интересно всё же. — Анна Яковлевна держит на отлёте курящуюся дымком папироску, разглядывает пустую пачку. — Дукат… это от ducatum, что означает герцогство. Какой же, спрашивается, герцог, да и просто порядочный человек, решится взять в рот эту дрянь?.. Vous êtes fou,[4] ты с ума сошёл! — зашипела она, когда, улучив момент, писатель нацелился выхватить папиросу из её пальцев. — Убери руки. Твоя мама и так недовольна, что ты торчишь у меня целыми часами…»
«А я уже пробовал», — гордо сказал он.
«Пробовал, что это значит?»
«На даче. Из листьев».
«Вот как. Из каких это листьев?»
Разговор о родне продолжался, полуночный гость допил последнюю чашку, перевернул и положил на донышко огрызок сахара. Как если бы время замедлило бег, всё ещё было далеко до рассвета. От ближних родичей и свояков перешли к предкам, подтвердились предания. Прадед-татарин родом из Бугульмы, расторопный мужик по прозвищу Козёл, накопил деньжат, выкупился у барыни и в столицу прибыл в самую удачную пору: только что французы оставили Москву. Земля была дёшева. Он купил участок, разобрал пепелище и построил доходный дом. Потом ещё один, завёл торговлю, обзавёлся знакомствами, связями, под конец жизни был уже купцом второй гильдии. С тех пор переулок называется Козловским.
Выходит, подмигнув, сказал гость, мы с тобою сродственники. Белая кость, она из чёрной произошла.
«А у тебя какая кость?» — спросил мальчик.
«Белая. У всех людей кости белые. Это просто так говорится».
Она объяснила — впрочем, знала это и раньше: из всего козловского потомства в живых остались сын и дочь. Козлов-младший был дедушкой ночного визитёра, то, что этот гость в самом деле посетил Анну Яковлевну, не подлежало сомнению: «вот тут сидел, где ты сейчас сидишь». А дочь вышла замуж за барона Терентия Карловича фон Тарнкаппе.
Тут пошли разного рода генеалогические подробности, хитренькая усмешка показалась на увядшем лице Анны Яковлевны.
«Между прочим, говорят… хотя, конечно, проверить не так просто… Одним словом, считается, что барон Тарнкаппе был внебрачным отпрыском — угадай, кого?»
Писатель спросил, что значит внебрачный.
«Бастард. В некотором роде незаконный… laissons, оставим это. И вообще, если я обо всём этом рассказываю, ты понимаешь? Не для того, чтобы ты рассказывал другим».
Сейчас она скажет: ты уже большой, должен понимать. Не раз приходилось замечать, что взрослые употребляют слово «большой» в двух противоположных смыслах: и как комплимент, впрочем, достаточно сомнительный, и как упрёк, абсолютно необоснованный.
«Дальше», — сухо сказал он.
«При нём был выстроен этот дом, на месте старого. Да, да, этот самый, где ты живёшь… Сыновья Терентия Карловича, вон они, все трое, — Анна Яковлевна подняла глаза на стенку, — пропали без вести. А если точней…»
Она смотрит в пространство. Что она там видит?
«Если точней, были расстреляны».
Писатель смотрит на неё круглыми глазами.
«В двадцатом году, во время гражданской войны. При отступлении… Старший, Яков, — это мой отец».
Спохватившись, она бросает погасшую папиросу в пепельницу. Погружённая в загадочные мысли, поднимает окурок, снова роняет.
«Вот так, друг мой, — проговорила она. — Это бывает. Дом был записан на моего отца, я единственная наследница. Так что, как это ни смешно, — она развела руками, — дом принадлежит мне».
Опять же, как ни смешно, тебя не смущало странное явление гостя. Об Анне Яковлевне и говорить не приходится — с неё, как говорится, взятки гладки. Вокруг Анны Яковлевны происходили чудеса. Но если вспомнить, сколько таких выходцев бродило по улицам в те годы, пряталось в норах коммунальных квартир!
Времена смешались, и в некотором смысле всё существовало одновременно.
Он спросил:
«Весь дом?»
«Да, — сказала она сокрушённо. — Так я ему и объяснила. Но он и так знал, поэтому и приехал».
«Откуда?»
«Не знаю; не интересовалась. А главное, никак не мог понять, что всё это не имеет никакого значения… Спрашивает, где документы. Нет никаких документов, всё пропало. Выходит, ты не могла доказать, тебя и попёрли. Я говорю: вы хотите сказать, что меня выгнали? Пытаюсь ему объяснить, что меня — как это называется — экспроприировали. Сперва был организован домком. Какой такой домком? Комитет по управлению и уплотнению. Слава Богу, — сказала Анна Яковлевна. — Люди остаются людьми. Оставили за мной эту комнату».
«Дальше».
«Что дальше?»
«Дальше рассказывай».
«Мой купец словно с Луны свалился; спрашивает: а кто же ещё здесь живёт? — Жильцы. — Кто такие? — Разные. — Ладно, сказал он и хлопнул себя по коленям, некогда мне тут с тобой тары-бары разводить, я желаю откупить у тебя дом. — Господи, говорю я, что вы будете с ним делать? — Не твоя забота. О цене сговоримся, составим купчую, всё как положено. И предлагает задаток, представляешь себе? Разворачивает бумажник и вынимает пачку банкнот. Я, говорит, дом отремонтирую, приведу в божеский вид. Конечно, и тебя не забуду. Выберешь себе какой-нибудь этаж, а всю эту шантрапу вон. Приличным господам будем сдавать».
«Я уж не стала говорить, — продолжала Анна Яковлевна, — на что мне эти банкноты. Что я с ними буду делать? — Она усмехнулась. — Вот видишь, он бы и твоих родителей выгнал на улицу. Всё-таки революция имела какой-то смысл».
«Революция, — сказал писатель, — покончила с икс-плю…».
«Не вздумай плеваться. Ты хочешь сказать, с эксплуатацией. Veuillez m’expliquer… благоволите объяснить, что это такое».
«Рабочих и крестьян».
«Угу. М-да… Впрочем, в твоих словах есть доля истины. Этого нельзя не признать».
Таковы были памятные беседы писателя с экс-баронессой Анной Яковлевной Тарнкаппе.
III Палеонтология времени (1)
22 сентября 1936
Ты увидел её такой, какой была она в те счастливые дни, когда ты забирался с ногами на диван и пел: «Иксплю, икспля, иксплю!», и в ту ночь, когда возвращались после неудачного путешествия в Колонный зал, о чём речь ниже; ты увидел её в те времена, когда читал её лицо на комоде, — ведь портреты можно читать, даже не сознавая этого, — и на фарфоровом, в чёрных трещинках медальоне, и тотчас, через много лет, услышал её журчащий голос, звучный прононс: «Veuillez avoir l’obligeance!..»;[5] ты увидел переулок, и дом, и квартиру, где прошли лучшие годы жизни, и вспомнил, как однажды, а может быть, и не один раз, тебе привиделось, будто ты лежишь на её диване и видишь сон, и знаешь, что этот сон во сне есть не что иное, как действительность.
Гипертрофия памяти, о, этот старческий недуг, подобный гипертрофии предстательной железы. Молодость умеет сопротивляться, молодость побеждает агрессию памяти; беспамятство — её защитный механизм: мы молоды, покуда способны забывать. Но незаметно, неотвратимо наши окна покрываются копотью памяти. Отложения памяти накапливаются в мозгу. Словно горб, склеротическая память не даёт распрямиться. Утрата способности забывать, вот что такое старение; мы умираем, раздавленные этим бременем. Итак, берегитесь! Вы заболеете той же болезнью. Вот что могло бы сказать старшее поколение младшему. Берегитесь: когда-нибудь и у вас начнёт расти эта опухоль, и вас однажды настигнет бессонница воспоминаний. И уберечься невозможно.
Вернёмся всё же к начатому рассказу. Жилплощадь родителей. По имеющимся сведениям, она представляла собой длинную, наподобие пенала, комнату с окном в переулок. Занавес на кольцах делил её пополам. Получилось две комнаты. В первой половине находилась оттоманка, на ней спал писатель, ближе к двери — шаткий столик, заваленный растрёпанными детскими книжками, под ним было свалено ещё кое-какое имущество: игрушки прежних лет, деревянное оружие, коробка с фантиками, интерес к которым угас, и альбом марок — новое увлечение. На этой же половине помещались буфет, книжный шкаф, обеденный стол и древнее пианино. От множества вещей комната, казавшаяся ребёнку просторной, выглядела ещё вместительней, он расхаживал, как в хоромах, там, где взрослые передвигались бочком; но если бы, например, пришлось освобождать жилплощадь, она оказалась бы совсем небольшой — удивительно, как могло всё это уместиться; вообще говоря, это была одна из загадочных черт эпохи.
Скажут: не жильё, а камера хранения, чулан прошлого; скажут — судорожные усилия сберечь обломки безнадёжно отжившего; и в самом деле, было нетрудно угадать в этом нищенском изобилии, в мутных стекляшках люстры, в остатках лепнины на потолке, в никому не нужном пианино допотопной немецкой фирмы, с медными подсвечниками и двуглавым орлом, — угадать немое и трагикомическое столкновение эпох. Но, быть может, тут сказалось врождённое стремление сохранить непрерывность времени. Пускай нить, соединявшая прошлое с настоящим, рвалась то и дело — руки людей ловили, кое-как связывали повисшие концы, снова подхватывали и снова связывали. Удивительное было время — всё в узлах.
