Сейран Сехавет - Интервью, взятое у собаки
В тусклых глазах Лохматого Мужчины прибавилось света, он явно гордился своим четвероногим другом. В ответ собака завиляла хвостом. Я даже позавидовал их дружбе.
Воцарилось молчание.
Тишину нарушил Лохматый Мужчина — друг собаки.
— Откуда ты знаешь собачий язык?
— В инязе учусь.
— Придет время и собачий язык станет самым употребительным.
— Это почему же? — вскинулся я.
— Ты еще молод. — Лохматый Мужчина облокотился о плиту. — Придет
время — весь мир заговорит по-собачьи… Помяни мое слово.
— С какой стати? Ты же человек…
— Люди обращаются друг с другом, как собаки… Разве не так?… Им и язык нужен соответствующий…
Его логика огорошила меня. Он почувствовал это.
— Да, да, мир к этому идет. Глядишь, собачий язык станет общим для всех…
В глубине души я не мог не признать резонность его предположений, но не сдавался и решил перевести разговор на мохнатого респондента:
— Ты откуда родом-племенем?
Пес покосился на меня и вроде как пожал плечами:
— У нас такого учета не ведут.
— А себя щенком помнишь?
— Как это? Я себя щенком не видел. Других — да, а себя — нет.
— Ну, ладно. А как вообще живется? Какая твоя житуха?
— Собачья…
— Скажи-ка мне, а может шайтан вселиться в собачью душу?
— Шайтан с нами не водится. Может, брезгует. Он больше с людьми знается.
— Кто тебя больше всех боится?
— Кошка.
— А ты кого боишься?
— Человека.
— А ты? — Я адресовал вопрос Лохматому Мужчине.
— Я как моя псина — человека боюсь.
— А тебя кто боится?
— Никто, — мужчина потупился.
— Стало быть, вы оба боитесь людей?
Закивали. Пес посмотрел на Мужчину.
— Он пуще меня боится.
— Почему?
— Ведь он и человеческий язык знает. На свою беду…
— Неужели у тебя нет друзей среди людей? — спросил я у Мужчины.
— Не-ет… Изверился я… Ну их!…
— А у тебя — среди собак? — спросил я у пса.
— Не-ет… опостылели они мне…
Вот ведь как — каждый невзлюбил себе подобных.
Пес придвинулся ближе к человеку, прижался к нему. Их тепло смешалось, человечье и собачье, и человек почувствовал, что в воздухе похолодало.
Не хотелось беспокоить блаженно притихшего пса, но в газете ждали интервью.
— Ты когда-нибудь в жизни занимался общественно полезным трудом?
Пес расстался с удобной позой и, отойдя от человека, замер с важным видом.
— Я работал на государственной службе.
— Чего-чего?!
— Служил. На погранзаставе. Мы подчинялись этим… как их… КЭ-ГЭ-БЭ… Вот вы государственный человек, а я был государственной собакой.
— И как же ты дошел до жизни такой?!
— Раз на заставу прибыл начальник, — проворчал пес. — Важная шишка. Они с командиром крепко поддали. Расставаясь, командир подарил меня гостю… С тех пор начались мои черные дни.
— Ну, а после что было?
— После? Хозяин мой был рослый, плечистый, лысый. Любил гостей, пирушки. Так что в пище я не нуждался. И конуру мне смастерили красивую. Да-а, еды хватало, но сколько можно кости грызть. Я все норовил сбежать, осмотреться, обнюхать все. Хозяин, видя, что сладу со мной нет, ошейник надел и посадил на цепь. А цепь тяжелая!… Жратву самолично подносил к конуре, но я чувствовал, что он очень недоволен. Знаешь — чем? Тем, что не лаю. Я-то его понимал. На то и собака, чтобы лаять… А я сидел возле конуры и ничего не видел, кроме неба, квочек, копошащихся во дворе, и членов семьи. Двор был обнесен высоким забором. И когда я думал, что всю жизнь придется томиться внутри этого двора, как у людей говорится — в четырех стенах, в глазах у меня темнело. — Пес вздрогнул совсем по-человечьи и заскулил.
Я перевел взгляд на Лохматого Мужчину и обомлел: в его глазах застыла точно такая же собачья тоска. Их физиономии выражали одно и то же. Такого я не видел. Казалось, их головы можно было поменять местами.
Интересно на себя поглядеть, я-то каков…
Хотел было сказать Лохматому Мужчине об их поразительном сходстве, но поостерегся. Зачем обижать обиженных судьбой!
Мужчина встал с могильного камня, раскинул руки и потянулся — сладко, до хруста. Со стороны можно было подумать, что он о чем-то молит Всевышнего. Потом опустил руки и уставился на меня: «Ну что, не закругляешься?» Похоже, и пес устал от наших разговоров, да и я притомился.
Время подпирало меня, и я спросил пса:
— Кто тебя в первый раз поколотил? И за что?
— Тот самый лысый. Причем крепко…
— За что? Ведь ни с того, ни с сего бить не станут.
— Еще как станут… — проворчал пес. — Я же говорил, что посадили меня на цепь. У-у, света белого не взвидел! Просторы, приволье, государственную границу — все забыл. Лысый иногда отцепит — гуляй по двору. А, бывало, с гостями по саду расхаживая, меня показывает и что-то говорит: чую — про меня, а что именно, издали не разобрать… По соседству, за забором, жила другая собака. Она часто лаяла, очень приятно, звонко как-то, и я в ответ стал голос подавать. Как-то лысый отцепил меня, вывел за ворота и, вспомнив что-то, ушел в дом. Весна была. Мне надоело у калитки сидеть, повернул морду к соседскому забору и гавкнул громко. Соседская собака тут же отозвалась. Погодя, выбежала, виляя хвостом, и ко мне. Хороша была, ничего не скажешь! Короче, снюхались мы с ней и подались в заросли. Трое суток не расставались. По правде, и возвращаться не хотели. Но пришлось. Я прошмыгнул в калитку. Во дворе ни души. Тихонько влез в конуру. Устал смертельно. Но, прежде чем уснуть, гавкнул в сторону соседского забора и, как всегда, получил проникновенный ответ. Я отсюда, ты оттуда, лай, подруга, лай, голуба…
Вечером явился хозяин, что-то спросил у домочадцев. Чую: речь обо мне.
Вижу — идет к конуре. Я выскочил навстречу, пасть до ушей, хвостом двор перед ним мету. Он подвел меня к конуре, пристегнул цепь. А потом давай лупцевать, сперва поводком, потом черенком лопаты. Мутузил свирепо… Но это полбеды. Черт с ним! Собаку, бывает, побьют, не без этого. Но ведь на шум прибежала соседская красивая сука и видела мой позор. Вот этого я лысому никогда не прощу! Опозорил кобелину перед подругой… Не помню уж как я разорвал кожаный ошейник, перемахнул через забор и дал деру. Остановился дух перевести, вижу: соседская собака несется во всю прыть. Долго мы обнимались, терлись мордами и… Больше ее я не видел. Скорее всего, и не увижу никогда. Ну, чего изводить вас долгим рассказом. Те три счастливых весенних дня вышли мне боком… А как соседская собака была хороша! Может, люди меня и не поймут, но будь ты собакой, — пес воззрился на меня и, разинув пасть, задышал, — ты никогда не разлучился бы с ней… Короче, проклятье человеку! Все беды от него…
— А после этого случая тебе доставалось еще?
— Да нет… Пару раз камнем швырнули. А минувшей зимой какой-то пацан залепил снежком по голове, я чуть сознание не потерял…
— От снежка?
— А он в снежок голыш вложил. Я мог бы увернуться, но, думаю, пусть потешится, снежок ведь. Но пацан оказался злой, потому и снежок с начинкой. А мне невдогад. Куда уж с собачьим-то умишком! Будь у нас голова на плечах, стали бы зариться на человечьи подачки…
— Да ты (я перешел на ты), ты, я вижу, смекалистый. Политикой, часом, не увлекаешься?
— Не мое собачье дело — политика. Я же сказал: в нас шайтан не сидит, чурается нас. Зато с людьми якшается.
— При чем тут шайтан?
— А вот при том. Вы для шайтанов объекты государственного значения, понял? Запомни: маленькими политиками управляют малоопытные шайтанчики, а большими — матерые. Потому политика — не собачье дело. Я попытался обосновать свой вопрос:
— Я завел речь о политике потому, что ты упоминал о службе на государственной границе. А от госслужбы до политики — не так уж далеко… А как ты насчет политики? — решил я обратиться к Лохматому Мужчине.
— Я? Нет, нет. Я тоже…
— Что — тоже?
— Меня тоже шайтан сторонится… Видно, принимает за собаку…
И опять меня поразило их сходство…
Ответы собаки все во мне перевернули. От представителя рода человеческого такого не услышишь. Я решил не упускать шанса и задал парадоксальный вопрос:
— Как ты отнесся к гибели Дианы? Слыхал, принцесса была прекрасная!
От такого вопроса божья тварь вся подобралась.
— Ее много шайтанов осаждало… Ведь она была принцесса, а потому ее шайтаны были и числом побольше, и повадками изощреннее… А что до гибели, то главный шайтан из ее окружения давно сговорился с шайтаном сына арабского миллионера. Они обречены были соединиться… И соединились навеки… — Пес умолк и устремил взгляд куда-то вдаль. Мне показалось, что он мысленно перенесся в проезд под парижским путепроводом. Он не сразу вернулся из этого путешествия.
— Диана была самой прекрасной шайтанкой на свете… Ладно еще, с Эйфелевой башни не бросилась… Но и такая смерть…
