Анна Гераскина - Я тебя не слышу
— Привет! (я четко выговариваю слова)
— Привет.
— Как дела? (я тщательно проговариваю, громко)
— Хорошо.
— Как ты? (я чувствую себя рыбой)
— Плохо.
— А я приехал. (большой рыбой, возможно, семгой)
— Хорошо.
У меня в рюкзаке домашняя колбаса. Мама передала. И свитер, если погода испортится.
— Мама колбасу передала. Вкусную!
— Спасибо. Как она?
— Не испортилась. Я кусочек, правда, отрезал.
— Мама.
— А-а. Хорошо. Привет передает.
— Ага. А ты почему приехал?
— Просто так.
— Хорошо. Чайник пойду зажгу.
Да, он обязательно так скажет! И я пойму, что Володя мне рад. И сразу же обниму его.
На Новочеркасском раннее утро. Я ищу номер 27, строение 1.
Я иду легким пружинящим шагом и пою в самой-самой глубине души громкие маршеподобные песни.
Начало сентября меня не пугает.
4)
Я был не готов к такому повороту. Долго стучал в дверь, жал на неработающий звонок, курил на лавочке у подъезда. Дома явно никого не было. Но ведь Володя — человек обязательный, знал, что я приеду, так куда же тогда подевался? Можно было бы предположить, что он напился и уснул мертвецки, но звонил и стучал я настойчиво, раз за разом с завидным упорством поднимаясь на пятый этаж, а потом спускаясь вниз к подъезду.
Соседка по площадке, всклокоченная пожилая женщина, открыла мне свою дверь не сразу. Да я бы и сам открыл нехотя, если честно.
— Я его не видела давно.
— Не видели?
— Нет.
— Вообще не видели?
— Вообще. Хотя я не слежу особо.
— М-м-м. А что делать?
— А что? Ждите — придет, нет — домой пойдете.
— Поеду.
— Поедете. Почему бы и не поехать.
— Спасибо большое, — я выдохнул ей в лицо свою усталость и порядочную уже нервозность, а соседка, учуяв мое настроение, закрыла дверь одним движением.
Очень некрасиво.
В общем, я пошел гулять. Точно решил — гулять, а вечером вернуться. Володя ну просто деться никуда не мог. А значит, и не делся.
Петербург шумел по-русски. Сигналил туристическими автобусами и пах хот-догами с одной сосиской. Я поехал на Невский. Блядь, а куда я еще мог поехать? Я в Питере был лет пятнадцать назад, совсем маленьким, не помню ничего. Ну, Адмиралтейство помню. Ну, Петра. Ну, крепость. Поэтому Петербург решил изучать заново и совершенно самостоятельно, не спрашивая прохожих, а невнятно шатаясь по улицам, куда Бог пошлет.
Бог послал за пивом.
На лавке рядом сидела девочка в гольфах. Я еще подумал, сентябрь, а она, дура, в короткой юбке, с голыми ногами, гольфы эти дурацкие. Некрасиво, конечно, пялиться на незнакомых людей, но на эту девочку-воробья пялиться очень хотелось: на круглые коленки, на волосы, которые пушились на шее, на все эти сигареты, которые она курила одна за другой — я очень хорошо ее рассмотрел. А потом она подошла знакомиться. Нет, просила за жигалку, конечно, но я-то знаю, что знакомиться — в этом замороченном солнцем сквере никого, кроме нас двоих, не было. Будни, епта.
— А почему ты так много куришь?
— Хочется. Что-то раскурилась, ты прав. И че?
— Ну, приехал к родственнику, вот гуляю.
— И как тебе Питер?
— Не знаю, я не очень рассмотрел. Красивый. Большой.
— Ну да. А я каталась тут с одним товарищем по реке. Такое...
— Приставал?
— Не то слово! Масква-сталица. Блядь, не знаю, что теперь делать.
— В смысле?
— Ну что сегодня делать. Вечером собиралась в «Революцию», но теперь не знаю. Мои все на экскурсию уехали.
— Ты с экскурсией?
— А? Ага.
С экскурсией… Мы раз ходили на экскурсию в краеведческий музей всем классом. Во дворе, помню, стояла хата, каменные бабы и макет мельницы, который подарили музею. Пока все толклись в залах с живописью, я махнул в комнату с гобеленами. Гобелены спросом у одноклассников не пользовались, поэтому я точно знал, что здесь меня первые минут десять никто и искать не будет.
Под штанами у меня были колготки, которые мама заставляла надевать, и вот эти колготки страшно мне мешали, потому что сползали постоянно, подло собираясь на коленках. Я расстегнул брюки и полез их подтягивать. Нелепо как-то: музей, колготки, гобелены с колхозницами… Поэтому я от колхозниц отвернулся и поправлял колготы под грустным взглядом Благородного оленя.
Мои одноклассники ввалились в зал предсказуемо шумно. Я успел застегнуться.
— Что, Вадик, заинтересовался творчеством Усачова?
— А?
— Усачов, Вадик, известный художник, который еще в 1925 году…
Ужасно захотелось в туалет.
Вот и сейчас — ужасно захотелось в туалет. То, что рядом не было ни одного, это как само собой разумеется.
— Пойду я отойду.
— Давай, — девочка в гольфах меня и не держала.
Я пошел быстро, быстрее, еще быстрее. И забыл вернуться.
Ел сырки творожные. Щурился на антенны на крышах. Ездил на автобусе. И на троллейбусе тоже ездил.
День был убит наповал, бездумно, почему-то припомнилось лето прошлого года: тогда я таких дней настрелял на целую шубу!
Вторник на манжеты, воскресенье на воротник.
5)
Я вернулся на Новочеркасский.
На Новочеркасском меня не ждали, не звали и не открывали.
Две мысли боролись во мне: «Где Володя?» и «Володя — мудак вонючий». Я прямо разрывался, в какую сторону мне нужно думать. Ответ пришел после бессильных потуг провернуть ручку на двери: «Где этот мудак вонючий делся? Завтра, завтра же куплю себе русскую симку и начну обзванивать околопитерских родственников».
Околопитерские родственники были мне очень троюродными. Дядя Костя, дядя Юра и Машенька.
Машенька во всеуслышание объявила, что знать меня не хочет, когда я нестройным детским почерком написал в книжке со сказками «Маша-дура».
«Маша-дура» адресовалось неумной героине истории про трех медведей, где наглый хамовитый ребенок спит на чужих кроватях, ест из чужих мисок и ломает мебель. Сказка ранила меня в самое детство, скажу без обиняков. Жаль только, что с Машей так некрасиво вышло.
С дядей Юрой мы тоже практически не общались. Иногда он слал моей матери длинные смс со стихами классиков — вот, пожалуй, и все. А дядя Костя — это брат дяди Юры. Ага.
Завтра забот хоть отбавляй!
Сейчас же делать мне было решительно нечего. Хотелось есть, и поэтому я решил спать.
Во дворе как раз была подходящая лавочка. И располагающий ко сну сентябрь.
На улице я ночевал только один раз в жизни. Ну, так получилось, я не хочу рассказывать.
Вначале пробовал спать сидя на лавке, но попа разнылась, девки какие-то шлялись пьяные, шумели. И комары, меня ужасно жрали комары, как сейчас помню. Поэтому я перебазировался в подъезд. Нашел пролет, в котором было удобно так свернуться и заснуть, но ничего не получилось — моя уже вина. Я вдруг подумал, что на таком ухоженном теплом этажике непременно живут добрые, правильные люди. Возможно, преподаватели математики или врачи-терапевты. Возможно, у них собака и дочь в восьмом классе. И бабушка, бабушка, которая мучается артритом. И вот они встают утром, улыбаются, переговариваются за утренним чаем, подкармливают собаку под столом, нервируют громкими шагами все ту же бабушку, глядят на градусник за окном и надевают боты. Собираются, смеются, выходят — а на площадке сплю я. Ну не то чтобы сплю, дремлю, вздрагиваю.
Девочка застынет на пороге, посмотрит на отца, а тот поспешно скажет: беги, беги вниз, подожди меня внизу, Люда. Звякнет брелоком, крикнет через дверь: «Мама, я ушел» — и выскользнет в рабочее утро. Будто меня и не было, будто меня и нет.
Так вот, сегодня перспектива спать в подъезде меня тоже не прельщала, поэтому я вновь решил попытать счастья с лавочкой.
Девочка вышла гулять со спаниелем уже во второй раз. Ну как девочка — выпускные классы, ябывдул. Я окликнул ее:
— Вы из первого подъезда (блин, ну а из какого еще?)
— Из первого, — девочка уверенно подошла ко мне. Спаниель подошел не так уверенно.
— У меня тут дядя живет, дядя Володя. Я приехал к нему, мы договаривались, а никого нету. Представь.
— Я знаю. Он над нами живет. Что-то случилось у него?
— Не знаю. Мы договаривались, а никто не открывает. Я целый день жду, захожу — ноль. Вообще не знаю, что думать.
— А издалека ты приехал? (ах да, мой рюкзач…)
— Из Харькова.
— Ого! А делать что будешь?
— Завтра с утра родственникам, дальним, буду звонить. Я их в глаза не видел, правда, но делать-то что-то надо. Ну или объявится Володя, не знаю.
— А ночевать где будешь? — девочка упорствовала.
— Здесь.
— Вот прямо на лавке?
— А где?
Спаниелю взгрустнулось, он вытер слюни об мой рюкзак и заурчал.
— Меня зовут Настя. Я сейчас только у мамы спрошу. Она разрешит, — дверь подъезда, или, как принято величать, «парадного», заходилась хлопать и скрипеть.
