Лариса Ратич - Оставаясь жить

   - Может, сказать ей, чтоб на место Ирмы перешла? – шепнула Ладейкина Наташе.

   - Не надо пугать, - засомневалась та. – Мало ли в жизни совпадений бывает? А от судьбы не уйдёшь.

   А Зоя Александровна, как всегда, недобро ухмыльнувшись, ввела новенькую в курс дела:

   - На этой кровати два дня назад умерла Людмила Черненко!

   - Ну и что? – совершенно не смутилась новая Людмила.- Все мы смертны. А я, кстати, врач-патологоанатом.

   Бедная Зоя аж поперхнулась, а Наташа с Кирой захохотали: это ж надо, хотела попугать, а сама чуть не обделалась!

   - И к тому же я не Черненко, а совсем наоборот – Белова! – засмеялась вместе с ними женщина.

   Зоя Александровна сердито вышла из палаты.

   - Чего она злая такая? – спросила Белова.

   - А ничего; такая видно уродилась, - объяснили женщины. – Как только от собственной злости не отравится, непонятно.

   - Ничего! – ответила Белова. – Я всю жизнь в морге проработала, бояться не умею.

   - В самом деле? – заинтересовалась Кира. – Вы не пошутили?

   - Нет, девочки, не пошутила. Кстати, я смерти не боюсь, и вам не советую. Ни один мёртвый меня ещё не обидел.

   Она спокойно расправила покрывало и тоже куда-то вышла, неся с собой целый ворох бумажек и справок.

   - То-то я думаю, чего это ей разрешили быть приходящей? Ведь не положено? А она, оказывается, из своих.

   - Ничего, симпатичная тётка! – сказала Наташа. – Может, хоть она Зойку заткнёт?

   Белова покрутилась недолго и действительно ушла: «До завтра, подружки».

                                                  *   *   *

   …Вторая новенькая появилась здесь в среду утром, зашла вежливо, бочком; поклонилась и сказала напевно:

   - Доброго здоровья, женщины. Какая койка здесь ничья?

   Наташа показала. Новая больная прошла к своему месту и стала тихонько, но основательно устраиваться. Обитательницы палаты её рассматривали: полноватая приятная старушка. Сразу видно, что аккуратная и покладистая.

   Бабушка наконец расположилась, уселась и назвалась:

   - Я – баба Маша. А вас, милые, как величать?

   Ей ответили, и завязался разговор. Оказалось, баба Маша «ненадолго сюда приехамши». У неё дома – хозяйство на соседку брошено, потому что больше приглядеть некому: баба Маша обретается на белом свете одна-одинёшенька.

   - Мужа свово позапрошлый год схоронила, - рассказывала она. – А детишек нам бог так и не дал; вдвоём куковали. Теперь вот доживаю помаленьку, сколь положено. А сколько ещё придётся, - кто ж его знает?

   Она говорила на вкусном среднерусском наречии и казалась бабушкой-сказительницей из фильмов Роу. Так же складывала руки, так же протяжно длила слова. Как будто вот-вот произнесёт:

   - А поведаю-ка я вам, красны девицы, что далее в вашей жизни-судьбинушке приключится!

   Слушать её было хорошо, и женщины не перебивали; даже Зоя Александровна – и та пока не вставляла своих колючих реплик.

   - Вот дохтура поспрошаю, - вела дальше баба Маша, - пусть откроет, сколь мне осталось, чтоб я поспела дела свои земные довершить; да и с Богом, поеду домой. Что ж зря место чужое занимать? – и так, сказывали, «дехвицит». Может, кому нужнее.

   Наташа спросила, сколько бабе Маше лет. Та засветилась-заулыбалась:

   - Что их считать, девонька? Разве ими жизнь человеческую мерить надо?

   - И всё-таки, сколько?

   - А вот как раз вчера семьдесят пять и стукнуло, коль тебе интересно. Уж как щедро Господь одарил, так надо и честь знать!

   Уютно было вот так сидеть и слушать её… А баба Маша всё говорила, говорила… Вот вроде бы и про себя только, а казалось – про всех.

   - А жила я хорошо, - делилась она. – Работала каждый день, болела мало. Да и болезни мои – все были пустяшные, зато выпадал денёк-другой полежать да об жизни подумать. Песен много спела, всякого-разного немало поняла, - чем не жизнь золотая, скажите, девчата?

   Подошло время обхода, и в палате узнали, что полностью бабу Машу зовут Мария Анисимовна Золотая. Удивились: фамилия – не в бровь, а в глаз.

   Она действительно спросила у врача, деловито и спокойно, доживёт ли до весны? Он удивился, но пообещал, что доживёт.

   - Сынок, ты правду скажи, - попросила баба Маша. – Есть у меня дело важное, успеть хочу.

   Доктор, виновато пряча глаза, ещё раз подтвердил, что обещает ей жизни не менее года.

   - Вот и спасибо, вот и славно! – обрадовалась баба Маша. – Дай Бог тебе здоровья, дорогой, и радости всякой, за то, что такой работы не гнушаешься.

   Когда обход закончился, Наташа полюбопытствовала:

   - Баба Маша, а что за дело у вас, если не секрет? Хозяйство своё пристроить, наверное?

   (Баба Маша успела рассказать, что у неё – «полон двор живой твари», как она их всех любит: и собаку, и трёх кошек, и курочек. «И поросёнок есть?» - спросила Кира. «Нету, милая, - строго сказала баба Маша. – Не могу я, девоньки, поить-кормить да холить, а потом – зарезать. Нету поросёнка, и никогда мы с дедом свиней не держали, вот». «Можно подумать, что курицу вы тоже никогда не зарезали! – фыркнула Зоя. – Ни за что не поверю». «Мне твоя вера ни к чему, - отвечала баба Маша. – А и курицу никогда не тронула. Супы с курятиной варила, твоя правда. Но мы с дедом завсегда просили нашего соседа, Василия, чтоб пришёл дело сделать, а сами уходили со двора совсем. Потом уж возвращались, когда всё кончалось… Хотели было мясо вовсе не есть – не вышло у грешников. Вот так, Зоя».) Вот поэтому Наташа про хозяйство и спросила.

   - Это – само собой, - кивнула баба Маша. Я уже знаю, кто кого возьмёт, давно сговорено. А и другое дело у меня есть: надо домишко свой на Леночку переписать.

   - Леночка – это кто, племянница? – предположила Кира.

   - Нет, она мне совсем не родня. Но родной человек. Вот пусть ей домик и достанется.

   Тут позвали обедать, и женщины не успели узнать, кто такая Леночка. А ближе к вечеру Наташа снова спросила:

   - Мария Анисимовна, а про Леночку расскажете?

   - Слушай, коли хочется. Только не зови меня так длинно; меня так отродясь никто не звал. Сначала величали Маней, а с годами – тётка Маша, теперь – баба.

   Про Леночку оказалось так: она – инвалид детства, добрая душа; «всей деревне солнышко», как сказала баба Маша. Сынок у неё растёт, - никто никогда и не спрашивал, с кем пригуляла, а сама Леночка не говорит. Колюнька (сын Леночки) – уже тринадцати годков, а живут они скудно. Вот и хочет баба Маша всё, что нажито, им оставить.

   - Подружка она моя, - делилась баба Маша. – Самая сердечная подружка. Хоть и молодая совсем – пятьдесят годочков только! – но сердцу дорога.

   - Конечно, - снова влезла Зоя, - она же знает, что дом вы ей оставите, вот и старается.

   - Э, милая! – баба Маша посмотрела на Зою с недоумением и жалостью. – Сколь плохо ты жила, видно. Не знаешь, бедная, какие люди светлые бывают. Не встречала, что ли?.. Не ведает Леночка ничего; и я не скажу, пока живая. Потом… Пусть потом ей от моего добра чуток легче будет.

   - Да кто вы такая? – взбеленилась Зоя; видно было, что баба Маша хорошенько её задела. – Кто вы такая, чтоб судить, как я жила?! Да вам и не снился такой достаток!!!

   - Боже сохрани от таких снов, - ничуть не обиделась баба Маша. – А моего достатку мне с головой хватало. Главное, Зоя, счастье – довелось мне узнать, что такое любовь и добро. И если ты, уж седая, не знаешь, что это – найглавнейшее богатство наше, то жалеть тебя – не пережалеть.

   Зоя покраснела, хлопая глазами, но что ответить – почему-то не нашлась.

                                                    *   *   *

   С бабой Машей дни побежали совсем незаметно. Она была словоохотлива, но ненавязчива. И Кира, и Наташа, и даже «приходящая» Белова (она тоже успела подружиться с бабой Машей) то и дело просили рассказать её что-нибудь или просто о чём-то спрашивали.

   И баба Маша тогда улыбалась и говорила:

   - Скажу я вам так, девоньки…

   И «девоньки» слушали, забыв обо всём. Зоя теперь всегда сидела молча, надутым индюком, и изо всех сил делала вид, что речи бабы Маши ей не нужны и не интересны. Даже закрывалась то книжкой, то журналом. Но наблюдательная Кира заметила: не листает. Значит, тоже слушает.

   А в воскресенье, как всегда, пришёл Зоин муж. Он сильно опоздал, и видно было, как Зоя мечется из палаты в коридор и психует, выглядывая из окна.

   «Ох она ему и задаст, бедняге, - подумала Кира. – Тройную порцию плюс обычную!»

   Муж вошёл в палату спотыкающейся походкой, заранее привычно втянув голову в плечи. Он и не пытался объяснить своё опоздание, по опыту зная: бесполезно. И Зоя, не стесняясь, как обычно, никого, принялась его отчитывать, на этот раз – с криком и слезами. Затем, как всегда, он вынимал из сумки принесённое и складывал перед ней, а она гневно комментировала, снова называя мужа безголовым и безруким бараном. Сцена была привычная, но для бабы Маши – в новинку.