Арон Тамаши - Предостережение
— Окажите мне честь — только по стаканчику!
Я пребывал в отличном настроении и, польщенный таким приглашением взрослого, готов был согласиться, но все же вопросительно глянул на Кальмана. В глазах у него тоже засветилась надежда: склонившись ко мне, он поведал, что у корчмаря дочь чудо как хороша и лет ей шестнадцать.
— Может, повезет, посмотрим на красавицу, — добавил он.
Вот, значит, мы и вошли.
Сначала очутились в темном помещении. Скупой свет проникал из соседней комнаты через отворенную дверь. Я не успел еще разобрать, куда ногою ступить в этой кладовке, где, похоже, хранились корчмаревы торговые припасы, а господин Капдошка уже проник в зал. Шагнув за ним следом, мы обнаружили довольно большую компанию.
За столом сидело около дюжины мужчин, по виду все местные.
Господин Капдошка представил нас почтенному обществу, выдав за своих подопечных. К нам отнеслись радушно, приняли и усадили на свободные места; сам господин Капдошка, очевидно близко Знавший всех присутствующих, изловчился и протиснулся во главу стола.
— Эй, корчмарь! — крикнул он, едва успев сесть.
На крик отозвались дверные петли, и в зал вошел громадный кривой человек.
— Это, что ли, твоя красавица? — шепнул я Кальману, когда одноглазый великан вышел под лампу, на свет.
— Скажешь тоже. Это ее отец! — ответил Кальман.
Очень нас развеселило, что вместо шестнадцатилетней девушки явилось к нам этакое чудище; а пока мы смеялись, господин Капдошка заказал две бутылки вина и принялся угощать всех подряд. Он бойко наливал в стаканы, а я тем временем оглядывал посетителей. Все, сколько их ни было в той гирлянде вокруг стола, явно были людьми простыми и бедными. Лишь один из них, мой сосед справа, казался человеком бывалым, позже мне представился случай убедиться в своей правоте, когда я узнал, что этот Фюгеди дослужился в армии до сержанта. Сидевший напротив меня наверняка был кузнецом: засученные рукава рубашки открывали его мускулистые руки и кожа лица продубилась от жара и копоти.
Признаться, чувствовал я себя в такой компании неплохо.
Потихоньку завязалась беседа, и даже нам, младшим, удавалось изредка вставить слово; все же общего веселья не получалось, хотя время от времени то один, то другой оживлял застолье острым словцом. Перелом наступил, лишь когда Фюгеди, который сержантом служил, завел речь о войне. Тут Янош Капдошка перебил его и с ученым видом стал рассуждать о том, какое нынче хитроумное и тонкое бывает оружие; мол, люди такими рождаются, что им обязательно войну подавай и убийство без всякой причины.
— А вот мы все людьми родились, да только не такими! — возразил кузнец.
— И войны случаются не оттого, — вставил Фюгеди, — что люди от рождения плохи. Просто есть среди них некоторые, что считают, будто сами порох выдумали.
Любой мог догадаться: Фюгеди намекал на Капдошку.
— Ах, некоторые?! — взвился тот.
— Да, и среди них один особенно, — ответил Фюгеди.
Все от души расхохотались, потому что прямо видно было, как господин Капдошка распаляет свои мозги и оттачивает, готовя к бою, злые слова. Усидеть на месте ему становилось невмоготу, он то и дело дергался, привставал, проворные глазки, сверкая, метались из угла в угол, будто начиненные взрывчаткой. Казалось, он и думать о чем бы то ни было, кроме пороха, позабыл, оттого и речь скороговоркой повел все о нем, стал рассказывать, как изобрели порох в древнем Китае еще задолго до рождества Христова. Делают порох из серы, древесного угля и селитры, причем рассчитать надо таким образом, чтобы селитры в смеси было как можно больше: в ней-то и заключается злость пороха. Он точно наяву смешивал перед нами этот состав, затем нагрел его до четырехсот градусов и пустил в размол в особую мельницу с бронзовыми шарами, а после стал сжимать получившийся порошок в стальном прессе под ужасным давлением.
Мы слушали его затаив дыхание.
— Бах-бабах! — крикнул вдруг кто-то.
Все ощутили такое потрясение, будто и вправду порох взорвался. Сержант Фюгеди на это «бах-бабах» вскочил в таком отчаянном порыве — ну прямо хоть сейчас же на фронт отправляй.
Этого-то как раз и добивался господин Капдошка, стараясь распалить своих слушателей, окутать их едким вонючим дымом. Потому что в таком запале легко науськать людей друг на друга, скрыв при этом под копотью злые намерения.
— Сядьте-ка! — резко сказал он Фюгеди.
— С какой это стати я должен садиться?! — огрызнулся тот.
— Просто извольте сесть!
— Вот еще! А кто в артиллерии служил: вы или я?
Янош Капдошка выбросил руку вперед и стал толчками опускать свою сухую ладонь, словно вгоняя Фюгеди в землю.
— Сядьте-сядьте! — повторил он надменно. — Здесь вам не тайное сборище!
— О каком это вы таком сборище? — напряженно прищурился Фюгеди.
— Ладно уж, чего там… — отвечал Капдошка. — Какие могут быть от меня секреты, покуда я с кузнецом вожу дружбу?
— Про что это вы могли от меня узнать? — удивился кузнец.
— Ох, худо, когда у такого богатыря память девичья.
— Да я с вами, уважаемый, и не разговаривал вовсе!
— Как же, не разговаривал! — продолжал давить Капдошка. — А молотилку, про которую давеча хозяева толковали, я, что ли, собирался к рукам прибрать? Или все-таки вы? Неужто откажетесь?!
Люди за столом переглядывались.
Дело в том, что в последнее время в деревне действительно ломали голову, как бы всем сообща обзавестись молотилкой, чтобы не зависеть больше от господина Капдошки, который год за годом грабил народ.
Взгляд Фюгеди, ядовитый и злой, безжалостно впился в кузнеца.
— Значит, ты всех нас предал?
— Ни слова я ему не говорил! — защищался тот.
— Продал наизлейшему врагу!
— Ты же слышишь: не говорил я ему ничего!
Янош Капдошка смеялся, точно сам дьявол, между тем соображая, что сейчас самое время топить кузнеца: еще чуть-чуть — и тот захлебнется, а сам он, Капдошка, избавится от призрака общественной молотилки.
— Ах, говорил — не говорил, говорил — не говорил… — повторял он, ухмыляясь.
Фюгеди, словно ухватившись за подсказку, яростно набросился на кузнеца:
— Так говорил?
— Не говорил! — ответил тот.
— Говорил?!
— Не говорил!!
Какое-то время Фюгеди с кузнецом продолжали препираться, и под крики «говорил» и ответное «не говорил» господин Капдошка, желчно и зло ухмыляясь, подбадривал спорящих взмахами руки, мол, шибче, шибче! И так он на них давил да и они друг на друга, что наконец Фюгеди запустил в кузнеца бутылкой. Ну, тут уж кузнец взметнулся со своего места, и мы, остальные, конечно, тоже. Стол опрокинули сразу, позабыв о бутылках; драка вмиг завязалась такая, что фонарь заплясал на цепи у людей над головами. Все кругом крушилось-рушилось.
Вдруг кузнец страшно взревел и растянулся на полу, весь в крови.
Стало тихо.
И тут выступил из-за боковой двери, где он наверняка подслушивал, кривой корчмарь. Своим одиноким глазом он как бы оценил нанесенный урон, а затем медленно подошел к исходившему кровью кузнецу.
— Жив пока, — сообщил он.
И правда, пока еще кузнец был жив.
Люди столпились вокруг, стараясь хоть чем-нибудь ему помочь; Фюгеди, прислонясь к двери, горько зарыдал.
— Как случилось-то? — спросил корчмарь.
— Да этот их стравил, мол, кузнец виноват, — подсказал кто-то.
— Кто стравил? Капдошка?
— Ну…
— А в чем кузнеца-то винил?
— Все насчет молотилки: кузнец, дескать, нас выдал.
Корчмарь хмыкнул. Потом заботливо склонился к раненому, стараясь положить его поудобнее; задышал тяжело, с хрипом, словно ему не хватало воздуха.
— Не кузнец ему сказал, — выдавил он со стоном.
— Кто же?
— Я.
Корчмарь поднялся с колен и стал оглядываться, словно выискивая Яноша Капдошку:
— Ушел?
Никто ему не ответил, все только испуганно таращили глаза. Бесполезно…
Слабеющими волнами отдавал свой желтый свет фонарь. Порой я вижу этот пульсирующий туман даже днем. Каким-то маревом застлано в моей памяти и возвращение в дом дяди Михая. Помню только, что наутро, по пути домой, мы видели, как само солнце с болью и тоской изливало свой свет на скошенные нивы. И чудилось мне, будто в печальном осеннем свете третий кто-то шагал впереди, рядом с отцом и мамой.
Как вечное предостережение шагала рядом зловещая тень угрозы, вместе с нами покидая праздник.
