Раймон Кено - День святого Жди-не-Жди
Вот в чем дело. На лестнице живых существ я выбрал слишком низкую ступень[10]. Между нами — целая пропасть. Обезьянья жизнь вполне допустима; коровья — кое-как; птичья — с натяжкой. Но я совершенно не в состоянии понять того, что эти твари ничем не заняты и это их совсем не тяготит. Ладно, это их дело. Оставим ихтеологию. Сегодня утром я получил два письма, одно — от отца, другое — от Поля.
Первый пишет: «Наш город готовится к Празднику. Я сожалею, что ты не сможешь на нем присутствовать; такого красочного праздника не было уже много-много лет. Я пойду на значительные жертвы, что увековечит мое богатство и мою славу. Надеюсь, ты пылко трудишься и покажешь себя достойным Почетной Стипендии, которую я с таким трудом для тебя заполучил. Какое счастье, что я смог добиться, чтобы тебя удостоили этого заслуженного отличия, которое обеспечивает блестящее, уважаемое и небывалое положение в Родимом Городе: дипломированный гид-переводчик-толмач-драгоман. Это ли не прекрасно? Какое будущее, сынок! И чем только ты не обязан мне? И кем бы ты стал без меня? И что еще ты должен сделать ради меня? Будь достойным моего великого имени. Трудись».
Ладно.
Второй пишет: «Спасибо за средство передвижения на двух колесах, которое ты мне отправил. Теперь я уже научился им пользоваться и удивляю население, чего вовсе не желал. Все говорят, что в этом году Праздник затмит своим блеском все, что когда-либо устраивалось. Жалко, что тебя здесь не будет. Но самое интересное не это. Жан делает курьезные открытия: он идет по очень странному следу. Когда мы все окончательно проверим, то проинформируем тебя относительно этой необычной новости. Велосипед мне очень пригодился».
Открытие — оно и есть открытие, а след — это еще не открытие. Мои братья? Дети!
Я живу настоящим чужестранцем в этом Чужеземном Городе: никаких контактов с населением. Я почти никого не знаю, если не считать мою Хозяйку, моего Учителя и Сторожа в Зоологическом Саду. С жителями у меня нет даже этих посредственных и толпогромственных отношений, кои заводятся при использовании общественного транспорта, ибо я передвигаюсь исключительно посредством двухколесного верчения. Мой бициклет переносит меня из места, где бдит хозяйка, до места, где нудит учитель, а оттуда, чаще всего, в место, где царит сторож. Я проезжаю через Чужеземный Город и ощущаю свою причастность к уличной компактнотолкающейся толпе лишь по непонятным мне ругательствам водителей автобусов и замечаниям зорких муниципальных постовых, что следят за регулярностью движения. Единственные, реально сумществующие связи — это те, которые я завожу себе, для себя и сам с собою. Иными словами, среди реально спуществующих совсем нет женственных. Полагаю, интенсивность мысли требует целомудрия. Именно так один чужеземец выдумал закон падения яблок. Я не могу растрачивать на семя то, что поднимается в мой мозг ради будущей славы. Моя жизнь посвящена жизни, я дал клятву. Жизнь, я разглядываю ее в омаре. Какой ужас! Хотя сам омар ею доволен. По крайней мере, так кажется. Я только что написал отцу то, что думаю о жизни омаров. Думаю, у отца нет никаких соображений по этому поводу, но я стараюсь держать его в курсе своих волнительных размышлений.
На первый взгляд между жизнью рыб и жизнью ракообразных почти нет разницы. Позавчера я видел, как омар прогуливался среди тюрбо[11] и морских языков[12]. Казалось, все они принадлежат к одному миру. Но, хорошенько поразмыслив, я понял, что между этими товарищами есть отличия. Омар — это не то же самое, что рыба! Все-таки морской язык не так уж далеко ушел от человека: вот что я теперь думаю. Но омар! Жить в панцире, другими словами, костью наружу, вне и вокруг себя: это ведь радикально меняет способ восприятия жизни! Постоянно чувствовать вокруг себя целое море; двигать клешнями; видеть, как перемещаются другие; подстерегать жертву: вот каковы, вне всякого сомнения, пролегомены всех размышлений омара.
Что касается рыб, я настойчиво продолжаю считать, что у них собачья жизнь, собачье сучьествование, напрочь лишенное индивидуальности. Однако субществование омара не является из-за этого менее ужасающим. Значит, это и есть жизнь? Эта тишина, тень, водоросли, эта свирепость на конце клешней, эти кровожадные доспехи? Только попробуем представить жизнь омара во мракости. А как умирают те, кто не попал в кипящий кухонный котел? Умирают ли они, омары, от старости? «Уходят» ли они покойно или отбиваются от смерти затвердевшими в результате запущенного артрита клешнями, в которые въелись кольчатые червяки? Догадывается ли он, омар, о своей грядухлой дисфункциональности? Не предпочел бы он стать, например, скатом с белыми крыльями и глазами на пузе? Или карабкаться на деревья и пожирать фрукты, как его коллега, кокосовый краб, животное проворное и зазубренное? Когда я говорю, что какое-то животное — такое или сякое, я даже мысленно не собираюсь давать ему субъективную оценку. Еще меньше, человеческую. Я намерен определить сам смысл его судьбществования. Я не получал писем из Родимого Города. Я упорно трудился. По вечерам, когда я возвращался, улицы казались мне такими матовыми. Я думал об отце, матери, братьях; потом о гепарде, которого видел в прошлый раз в Зоологическом Саду. Может показаться странным, но он по натуре — рыцарь. Каков скачок от гепарда к омару, хотя последний также носит доспехи.
Я представляю себе, что случится, если на земле останется один человек и один гепард. Оба шагают по поверхности планеты гордыми и свободными попутчиками. Вероятно, так оно и будет. Теперь представим себе, что какую-то катастрофу смогли пережить один человек и один омар. Горизонт затянут маревом. Изнемогающий человек освобождается от разбитых ботинок, от изодранных носков. Чтобы облегчить боль, он окунает кровоточащие ноги в море. Омар подбирается и откусывает ему большой палец. Человек, утратив способность кричать, склоняется к поверхности воды и говорит омару: «Омар, на этой опустошенной земле в живых остались мы одни! Мы — единственные живые существа во Вселенной, нам предстоит в одиночку бороться против вселенского бедствия. Омар, ты согласен заключить со мной союз?» Но животное пренебрежительно поворачивается к нему панцирем и направляется к другим океанам. Кто знает, о чем грезит омар? И что можно думать о его непостижимом суровществовании? Образ непреклонного и невозмутимого омара разрывает небо людей своими умонедоступными клешнями. Поверх туманных крыш, через открытое окно я словно вижу, как внезапно вскидываются его грозные клешни, смыкая и размыкая свои гигантские клещи для того, чтобы кромсать созвездия.
Я не добился почти никаких успехов в изучении Чужеземного Языка. Мой Учитель меня предупредил — если мне удалось правильно его понять, — что я вернусь в Родимый Город не более двуязычным, чем раньше, возможно, даже наоборот, еще менее[13]. Что тогда скажет мой отец, а вместе с ним и весь город? Это могло бы стать поводом для беспокойства, если бы у меня не было других, более значительных.
Неужели животная жизнь — постоянное счастье? Опять отправляюсь в аквариум рассматривать морских языков и дорад. Я смотрю на них беспристрастно, объективно. И что же? Рыбы мне не кажутся особенно счастливыми: они не производят такого впечатления. Это еще одна категория, которая не применима к этой животноморской жизни. Счастью здесь не место. А несчастью? На это морские угри, языки и тюрбо не могли мне ничего ответить. Я перестал уделять им внимание и направился в отдел, который еще не видел и который служит убежищем тропическим рыбам. Там были и раковые, и козероговые, и прочие угреобразные морского происхождения. Одни рыбы были с усами или перьями, другие — с собачьей мордой или усеченным туловищем. Миллиметровые индивидуумы, перемещающиеся с сумасшедшей скоростью, казались совершенно прозрачными. Более крупные позволяли себе всевозможную орнаментацию: полосы, точки, цвета. Эти рыбешки придали моей мысли совершенно другое направление, такое же беспутное, как и предыдущие; мне почудилось, что эти крохотные создания, возможно лишенные всякого мало-мальски связного видения мира — насколько я представлял себе в то время, — демонстрировали, по крайней мере в каком-то смысле, все признаки веселости. Резкие и абсурдные повороты, зигзаги, описываемые ими в воде, — какими бы неоправданными они ни представлялись с точки зрения не важно какой и не важно насколько расстроенной системы, — случайность этих прерывистых траекторий, все это мне показалось проявлением определенной радости, которая, по моему мнению, может быть исключительно тропической.
Это открытие толики человечности в поведении рыбьей живности или — возражаясь иным, но почти идентичным образом — это открытие истинной жизнерадостности, соответствующей человеческому представлению о жизни, притупило чувство тревоги, которое охватывает меня всякий раз при посещении аквариума. Именно в этот момент я заметил недалеко от выхода слабо освещенный угол, в котором дремала стеклянная клетка. Я не ведал, что это было. Я туда пошел.
