Владимир Маканин - Валечка Чекина
— К матери ее сходи.
— Я?
— Конечно. Пусть мать хорошенько пристыдит девчонку.
— Эге, да я чувствую, ты сама не прочь сходить и пристыдить!
Тридцатилетний учитель заходил по комнате и, еще раз густо покраснев, сказал:
— Нет… У девочки это от большой чувствительности.
Он решительно подчеркнул:
— И ни от чего больше.
— А все же сходи к ее матери, — мягко сказала жена, припрятывая чувство, на котором ее было поймали.
— Нет!
Начитанность сделала Михайлу Федорыча мастером обобщающих фраз.
— Нет! — сказал он, подымая палец (перст) к потолку. — Нет. Учитель русской литературы не может быть доносчиком по природе.
И он заключил:
— У нее это пройдет в тот самый день, как она уедет поступать в институт.
И уже совсем как победитель в споре он улыбнулся:
— Ну, может, двумя днями позже!
И он угадал. Год спустя на выпускном вечере он пригласил Валю Чекину на танец. Учитель важно танцевал со своей выпускницей и, удерживая ее на строгом полуметровом расстоянии, вел разговор:
— Итак, Валя, вы трое едете в Москву… Ты, Тиховаров и еще этот, из класса «Б»… Кстати, когда вы выезжаете?
— Во вторник.
— Правильно. Заблаговременность приносит некую незаметную пользу…
— А вам не обидно, что мы в технический вуз поступаем?
— Если поступите, обидно не будет, — он улыбнулся. — Главное, чтоб поступили.
— Спасибо вам за учебники…
— Ну-ну, пустое… Я вот, Валя, все думаю и думаю. Ах, как хорошо в Москве будет Тиховарову. Спокойный. Волевой. Тихий. И в придачу такая замечательная провинциальная фамилия — Тиховаров.
Валя блеснула глазами:
— Мы тоже сумеем!
Танго кончилось, и в напутствие учитель что-то не успел досказать. Он только успел пробормотать:
— Дай бог. Дай бог. Дай бог…
Валя уехала; с ней уехали в Москву Тиховаров и я — из городка нас и было трое уехавших. Ехали мы поездом. Номер вагона уже не вспомнить.
Теми же или похожими поездами — «поездами пятьдесят четвертого года» — нас, юных, забросило в Москву, как волной. Очень и очень многих. И добрых. И недобрых. И напористых. И слабых. И всяких-всяких. Мы и сами не знали, какие мы. Это было скрыто и еще не проявлено внутри волны — заметна была лишь сама волна. «О боже ты мой! Сколько ж их приехало!» — сказала старушка на перроне, когда мы с Тиховаровым сошли с поезда, волоча чемоданы. В чемоданах были учебники. Моденов. Перышкин. И так далее.
С тех пор прошло много лет. Наша волна давно перестала быть волной, кончилась или, скажем, растеклась. И даже брызги этой волны давно опали… Гущин стал самым молодым академиком. Гребенников тоже фигура. Дягилев не доучился, а после, ныряя в воду, умер от разрыва сердца. Таня Исаева, которую выгнали со второго курса, стала фотографом на киностудии и очень счастливым человеком. Вот так… И в некотором, конечно абстрактном, смысле «нас» уже нет. И уже, дай бог им удачи, идут другие волны.
Волна за волной набегала,Волна погоняла волну.
И вот мы сидим втроем — Дужин Олег, Тиховаров и я. Сидим у Дужина и разговариваем. Вспоминаем. И это, собственно, основа рассказа. Отправная точка. Время от времени я спохватываюсь, что уже поздно, жена, то да се, и прошусь домой.
— Да брось, — говорит Дужин. — Совсем ты обабился!
У Дужина есть некоторое право так говорить. Потому что он геолог и в Москве, в своей квартире, бывает редко. Кочевник. Затем начинает проситься домой и уже встает, чтоб уйти, Тиховаров. И мы оба ему говорим:
— Да брось. Совсем ты обабился!
И он, понятно, остается. Такая вот драматургия вечера. А до этого мы были в ресторане. И там тоже пытались уйти, но не ушли. А теперь мы сидим здесь, и вечер не хуже других. Даже лучше. А вот почему?
А потому, что мы вспоминаем.
— Да! — говорит Дужин с восклицанием. — Какая была волна!
Ему и принадлежит выражение — «июньские поезда пятьдесят четвертого года». То есть те поезда, что привезли нас и наши чемоданы из городков и поселков на приемные экзамены. Первенство оспаривает наш Нехорошее. Он кончал факультет журналистики и говорит, что про поезда это он придумал. На самом же деле был такой итальянский фильм «Долгая ночь сорок первого года», после чего это пошло по рукам.
Мы сидим и болтаем. Или смеемся. Дужин, как выяснилось, забыл Валю Чекину — только так, обнаруживая забытое, мы и понимаем, что времени прошла уйма.
— Не помнишь Чекину Валю? — переспросил я.
— Нет. Кто это?
— Училась с нами… Красивая.
— Ну уж нет. Красивых я всех помню.
— Ну пусть и не очень красивая. Все же в ней что-то было особенное.
Но и с пометкой «особенное» он не помнит. Вот жена Олега Дужина Валю, конечно, помнит, и помнит прекрасно — они жили в одной комнате. Но жены его сейчас нет. Она тоже геолог и сейчас в экспедиции. Дужин смеется, что уже много лет он воспринимает самого себя и свою жену как спаренные надписи, то есть на киоске написано: «ПИВО», а пониже: «ПИВА НЕТ». Он смеется и тут же говорит, что они все же ладят.
Где-то и начинается — о судьбе, о счастье. Слова все затасканные, и потому мы говорим о жизненной нитке. То есть у каждого есть своя нитка, которая тянется сквозь всю жизнь. С узелками. С запутанностями. Со странными переворотами и переходами, которые только кажутся запутанностью, а на деле закономерны или даже изящны, как петля Нестерова… Мы говорим о наших сотрудниках: о всех наших. И случайно — о Вале Чекиной.
Собственно, начал Тиховаров. Он всегда Валю недолюбливал. Он ее терпеть не мог. В каком-то человеческом плане они составляли пару: они как бы дополняли друг друга.
И вот Тиховарова понесло. Сидит и рассуждает. Да, дескать, Чекина — несчастный человек, то да се, пожалеть можно. Но я-то знаю, что она была счастливой.
А Тиховаров все дальше и дальше. Дескать, если человек поступает так-то и так-то, то у него и судьба, жизнь, результат жизни складываются именно такими-то, а не другими. Так сказать, причина и следствие. И у правильного человека — счастливая жизнь. А всех прочих он тут же зачисляет в разряд несчастных. Притом закономерно несчастных. Ну, думаю, паразит. (Но чувствую, что и я такой же, в сущности. И Олег Дужин такой же. И любой четвертый. Все мы такие. Ну, думаю, паразиты. Ведь будь мы в силах, мы же весь мир в ячейки позагоняем…)
Тиховаров все делал продуманно и серьезно: умный человек. Он хорошо работал и хорошо женился. У него двое детей. А если и бывали запутанности, то именно у него они бывали изящными, как нестеровские петли. На работе его ценили и ценят сейчас. Он ученый, кандидат наук. Все замечательно. Все прекрасно. Но он почему-то несчастлив… А Валя Чекина жила нелогично и несерьезно. Она и была замужем, и не была. На работе ее не всегда ценили и даже выгоняли. И она всегда была счастлива. Вот ведь как.
Из этого не делался вывод. Боже упаси. К примеру, другой мой приятель тоже жил нелогично и несерьезно, но счастлив не был. Его жизненная нитка тянулась, дергалась и вдруг запуталась в удивительно нелогичный узел.
Но это лишь небольшой спор о Валечке Чекиной. Это частности. Случайная такая минута.
А в общем-то, мы сидим и вспоминаем. Гущин стал самым молодым академиком. У Егорова и Цаплиной трое детей, все мальчики. Дягилев погиб, ныряя в воду. Ну и так далее.
Была такая девочка. Валя Чекина. Славная и милая. Жила она в маленьком городке, без отца — с матерью и с маленьким братом. Училась старательно, без троек. Читала запоем Бальзака. Вместе с Бальзаком был у нее томик Шекспира, но она его не осилила, хотя некоторые фразы запомнила. И даже умело вставляла в свою речь. Жили они бедно, но Валя всегда была чистенькая и опрятная. И решила ехать в Москву, поступать в институт. Провинциалочка.
В школе у нее были славные учителя. И она — поступила.
Валя любила рассказывать о таком вот забавном случае. Это случай со «вторым компотом».
Прямо с поезда она пришла в приемную комиссию. У нее приняли документы, все честь честью, и дали беленькую бумажку — направление. Валя захотела поесть. Дело было к обеду.
Она спустилась в столовую. У кассы была очередь. Она встала в хвосте и, приглядываясь, уже поняла, что такое «выбить чек» и как после по этому чеку получить еду.
Касса была уже в двух шагах.
— Что такое гуляш? — шепотом спросила Валя, увидев паренька из ее же городка и даже из ее же школы. Но юный провинциал лишь густо покраснел. На лоб выкатились капли пота. Он что-то буркнул, что можно было понять и так, и этак, и вообще никак. Этот провинциал был я. Мы все были такими.
И как раз Валя подступила к кассе. Она «выбила» понятный борщ, гуляш и компот. Заплатила деньги.
И вот тут-то, когда нужно отходить, она спросила у кассирши:
