Курт Воннегут - Наследство Фостера

Видит Бог — ничего постыдного в таком образе жизни нет, я, например, живу куда безалаберней, но было довольно нелепо видеть это, зная, что ежегодный доход Герберта, после выплаты всех налогов, составлял примерно тысяч двадцать.

Я поручил нашим специалистам оценить фостеровские бумаги, проанализировать все варианты роста прибылей, все колебания, возможные и в военной и в мирной обстановке, во время инфляции или падения цен, и так далее. Обзор занял около двадцати страниц — таких обзоров я еще своим клиентам не посылал. Обычно мы посылаем отчеты в картонных папках. Отчет для Герберта переплели в красный кожимит.

Я получил этот отчет в субботу днем и позвонил Герберту, — можно ли зайти, у меня для него есть очень хорошие новости. При беглом обзоре бумаг я их явно недооценил: выяснилось, что они на сегодняшний день стоят около восьмисот пятидесяти тысяч долларов.

— Теперь у меня есть все данные, полный анализ и советы специалистов, — сказал я, — и перспективы у вас отличные, мистер Фостер, просто отличные. Надо только изменить некоторые вложения, может быть, кое-где учесть спрос, но в основном…

— А вы сами сделайте все, что надо, — сказал он.

— Но когда же мы сможем все обсудить? Нам непременно надо посоветоваться, вместе решить. Сегодня вечером, например, я свободен.

— А я вечером работаю.

— Сверхурочно, на службе?

— Нет, другая работа — в ресторане. Там я занят весь конец недели — в пятницу, субботу и воскресенье, по вечерам.

Меня передернуло. У этого человека с его ценных вкладов ежедневно набегает не меньше семидесяти пяти долларов, а он три вечера в неделю работает дополнительно, чтобы свести концы с концами.

— А в понедельник?

— Играю на органе в церкви, там хор репетирует.

— Так во вторник?

— Добровольная пожарная дружина собирается по учебной тревоге.

— Вереду?

— Играю на рояле в церкви — там кружок народного танца.

— А в четверг?

— Ходим с Альмой в кино.

— Так когда же?

— Да вы сами делайте все, что надо.

— А разве вас не интересует, что я буду делать?

— Зачем мне интересоваться?

— Мне как-то стало бы легче, если бы вы были в курсе.

— Хорошо, в четверг, в двенадцать, позавтракаем вместе.

— Прекрасно. Но, может быть, вы просмотрите этот отчет и у вас найдутся вопросы?

Голос у него был недовольный.

— Ну ладно, ладно. Сегодня я дома до девяти вечера. Если не трудно, занесите отчет.

— Да, еще одно, Герберт. — Я приберег сюрприз под конец. — Я здорово обсчитался, когда назвал вам стоимость ваших бумаг. Теперь им цена никак не меньше восьмисот пятидесяти тысяч.

— А-аа…

— Я говорю, что вы на сто тысяч долларов богаче, чем мы думали.

— Угу. Ладно, делайте то, что считаете нужным.

— Хорошо, сэр, — сказал я, но он уже повесил трубку.

Меня задержали дела, и я попал к Фостерам только в четверть десятого. Герберт уже ушел. Альма открыла мне дверь и, к моему удивлению, попросила отчет, который я спрятал под пальто.

— Герберт сказал, что мне там смотреть нечего, — сказала Альма, — так что не волнуйтесь, я туда и не загляну.

— Герберт так вам сказал? — спросил я осторожно.

— Да, он сказал, что это негласные сведения о тех акциях, которые вы хотите ему продать.

— Ага, м-да, конечно. Ну что ж, раз он разрешил оставить бумаги вам, возьмите, пожалуйста.

— Он мне сказал, что ему пришлось дать вам обещание — никому эти бумаги не показывать.

— Что? Ах, да, да. Извините — такие у нашей фирмы правила.

В ней почувствовалась некоторая враждебность:

— Одно только могу вам сказать, и не глядя на ваши бумаги: ни одного займа я ему продавать не позволю, и никаких акций он покупать не будет.

— Да я никогда ему и не посоветую их продавать, миссис Фостер.

— Чего же вы тогда к нему ходите?

— Ну, как знать, а вдруг он когда-нибудь и сможет что-то купить, — сказал я и тут увидел, что руки у меня в чернилах, — видно, запачкал перед уходом к Фостерам.

— Вы не разрешите мне вымыть руки? — спросил я. Она очень неохотно впустила меня, стараясь держаться подальше, насколько позволял узкий коридорчик.

В ванной я думал о списке ценных бумаг, который Герберт вытащил из-под фанерной обшивки. Бумаги эти означали зимний отдых во Флориде, филе-миньон, старое бургундское, «ягуары», шелковое белье, обувь на заказ, кругосветные путешествия… Словом, что ни назовешь, все было доступно Герберту Фостеру. Я тяжело вздохнул: мыло в фостеровской мыльнице было все в пятнах, не очень чистое, слепленное в комок из маленьких обмылков разных сортов.

Я поблагодарил Альму и пошел к выходу. Проходя мимо камина, я остановился и взглянул на небольшую раскрашенную фотографию:

— Хорошо вы тут вышли, — сказал я, делая робкую попытку наладить отношения. — Мне очень нравится.

— Все так говорят. Только это не я. Это мать Герберта.

— Поразительное сходство, — сказал я. Это была чистая правда. Герберт женился на такой же точно девушке, как его добрый старый папаша. — А это фотография его отца?

— Нет, моего. Нам его отец тут не нужен. Как видно, я попал в больное место. Может, хоть теперь я что-то узнаю.

— Герберт такой славный человек, — сказал я, — наверное, и отец у него был хороший?

— Он бросил жену и ребенка. Вот вам и хороший. Вы лучше при Герберте о нем не вспоминайте.

— Простите. Значит, все хорошее Герберт унаследовал от матери?

— Она была святая. Это она воспитала Герберта в страхе Божьем, вырастила человеком порядочным, честным. — Голос Альмы звучал сурово.

— А она тоже была музыкантшей?

— Нет, это у него от отца. Но играет Герберт совсем по-другому: вкус у него хороший, любит классику, как его мать.

— Отец, наверно, играл в джазе? — подсказал я.

— Да, он любил играть на рояле в притонах, дышать дымом, пить джин, только бы не сидеть дома, с женой и ребенком. И мать Герберта наконец сказала — пусть выбирает…

Я сочувственно кивнул. Видно, Герберт потому и считает свое богатство неприкосновенным, грязным, что оно перешло к нему по наследству от отцовских предков.

— А вот дедушка, который умер два года назад…

— Он содержал Герберта с матерью, когда его сын их бросил. Герберт его обожал. — Она грустно покачала головой: — Умер без гроша: нищим.

— Какая жалость!

— Я и то надеялась, может, он нам хоть что-то оставит, чтобы Герберту по вечерам не работать, — сказала Альма.

Мы пытались перекричать шум и грохот посуды в тесном кафетерии, где Герберт завтракал ежедневно. Угощал я, — вернее, моя фирма, и заплатил я целых восемьдесят пять центов!

Я сказал:

— Послушайте, Герберт, прежде чем решать дальнейшие вопросы, надо установить — чего вы хотите от ваших капиталовложений: чтобы они постепенно росли или же давали доход немедленно?

Это было стандартное вступление к деловым переговорам с клиентами. Но чего ждал от своих вложений он, одному Богу было известно. Явно не того, чего ждали все другие, — денег.

— Как вы скажете, — рассеянно проговорил Герберт. Он чем-то был расстроен и слушал меня не очень внимательно.

— Выслушайте же меня, Герберт. Вы должны понять одно: вы богатый человек. Вам надо обдумать — как выгоднее поместить ваше богатство.

— За этим я вас и пригласил. Чтобы не мне обдумывать, а вам. Не желаю я возиться со всякими налогами, закладами, перезакладами. Вы меня в эти дела не впутывайте.

— А ваши адвокаты перечисляли все дивиденды на ваш текущий счет?

— Да, там почти все цело. Я взял как-то тридцать два доллара на подарки к Рождеству и сто пожертвовал на церковь.

— Сколько же у вас на счету?

Он подал мне сберегательную книжку.

— Неплохо, — сказал я. Несмотря на безумную расточительность — подарки к Рождеству и щедрый дар церкви — он, худо-бедно, накопил пятьдесят тысяч двести двадцать семь долларов и тридцать три цента. — Разрешите спросить, отчего у человека с таким доходом может быть плохое настроение?

— Опять меня на работе ругали.

— Да вы купите всю их фирму и спалите к чертям.

— А я мог бы, верно? — Глаза у него вспыхнули, но сразу погасли.

— Герберт, да вы можете сделать все, что душе угодно.

— Да, вероятно… Зависит, как на это посмотреть.

Я наклонился к нему:

— А как именно вы на это смотрите, Герберт?

— Считаю, что каждый уважающий себя человек должен жить на свой заработок.

— Слушайте, Герберт…

— У меня прекрасная семья, жена, ребенок, у нас хороший дом, машина. И все заработано моими руками. Я свой долг по отношению к ним выполняю до конца. И я горжусь, что стал таким, каким меня хотела видеть моя мать, а не таким, как отец.

— Можно узнать — кем был ваш отец?

— Мне неприятно о нем говорить. Для него ни дома, ни семьи не существовало. Любил он по-настоящему только низкопробную музыку и всякие притоны, всякий сброд.