Паскаль Киньяр - Терраса в Риме

То в сад (июль 1639 года).

То в спальню (два раза).

То в погреб, скудно освещенный глухим железным фонарем.

То на старую черепичную фабрику.

То в мансарду (шесть раз).

То к трактирщику.

А однажды – в лодку, которую она наняла на целый день.

Глава IV

У трактирщика. Оконная рама внезапно рушится с громовым треском. Любовников, сплетенных в неистовом объятии, осыпает град осколков. Приказчик Якобса, по имени Ванлакр, поранен разбитым стеклом. Он шатается. Из губы течет кровь. Он выдергивает пробку из керамической бутылочки, которую сжимает в руке. И собирается выплеснуть из нее кислоту на Моума, оторвавшегося от нагого, удивительно белого тела дочери Якобса. Моум вскакивает на ноги, его багрово-синий член еще лоснится от влаги; он готов к драке с Ванлакром, рвется вперед, но затем уклоняется, отступает. Этот маневр столь же смешон, сколь и бесполезен: жених дочери Якобса уже выплеснул кислоту. Подбородок, губы, лоб, волосы, шея Моума сожжены в один миг. Брызги попали и на руку дочери мирового судьи. Она вопит от боли. Они вопят все трое, так невыносима боль каждого из них. Моума доставляют к его хозяину. Хеемкерс зовет лекаря, и тот врачует раненого. Кислота не затронула глаза. Но лицо уже вздулось сплошным багровым пузырем.

Позже к ранам добавились гнойники. Его страдания невыносимы.

Едва жар спадает, Моум спешит встретиться с дочерью мирового судьи. Он разыскивает ее служанку.

Служанка сообщает, что ее госпожа больше не хочет его видеть. К тому же, добавляет она, хозяйка ни разу не вспомнила о нем за все те дни, что он страдал от невыносимой боли.

– Так что же? – торопит ее Моум.

– А то, что она вас больше не хочет, – смущенно говорит служанка.

Моум пишет дочери Якоба Веета Якобса.

Почтенный Хеемкерс, связанный давним знакомством с Якобом Веетом Якобсом, под давлением этого последнего (он не скрывает от Моума и требования магистрата, облеченного почти неограниченной властью в вольном городе Брюгге) бранит Моума, веля ему оставить в покое дочь своего друга. Молодого Ванлакра приговаривают к денежному штрафу. Хеемкерс убеждает своего ученика в искусстве изготовления офортов принять сумму, назначенную судом. Моум берет деньги. Юный гравер, которого по-прежнему терзают охлаждение дочери мирового судьи и ее молчание, с виду кажется почти спокойным. Он вновь начал работать в мастерской Хеемкерса. Полирует свои медные пластины. Тщательнее прежнего правит на точильном круге свои резцы.

И вот тут-то девушка присылает ему письмо.

Глава V

Письмо дочери Якоба Веета Якобса к Моуму:

«Я имела удовольствие получить Ваше послание, в коем Вы справляетесь о моей руке. Оно свидетельствует о Вашей любви, за что и благодарю Вас. На руке остались шрамы, но она не парализована, и все пальцы, которые Богу было угодно дать мне, действуют благополучно. Можно даже сказать, что я двигаю ими без малейших усилий. Вот и нынче они помогают мне писать к Вам свободно, без всяких затруднений. Вы присовокупили к записке Вашей прекрасный подарок, который немало меня обрадовал. Портрет этот – изображение моего лица и фигуры по пояс – выставляет меня в самом выгодном свете, столь совершенно Ваше искусство. Да и рамка из розового перламутра весьма красива. Я отрезала ножницами нижнюю часть эстампа – ту, где грудь, ибо Вы нарисовали ее обнаженною, и это показалось мне неприличным. Слезы навернулись мне на глаза минуту назад, после обеда, когда взгляд мой упал на Ваше письмо и этот маленький портрет с моим изображением, вышедший из-под Вашего умелого резца, ибо я прощаюсь с Вами навсегда. Позавчера я смотрела на Вас в церкви. Вчера я видела, как Вы прошли по переулку и скрылись за дверью лавки Вашего хозяина. Вы сделались безобразным уродом, сударь. Кроме того, вспоминая Вашу схватку с Эннемондом, я заключаю, что боец Вы весьма скверный. Невозможно драться хуже, чем Вы тогда. А главное, я кляну себя за то, что отдалась Вам столь легкомысленно и бесстыдно. Я долго размышляла над этим и впрямь сожалею обо всем, что было между нами. Вот отчего час назад я пошла к отцу и попросила ускорить мою свадьбу с тем, кто сжег мне руку, выплеснув кислоту из флакона; батюшка счел, что после дурных слухов, разнесшихся по городу вследствие упомянутой стычки, оглашение и точно необходимо, коль скоро помолвка уже состоялась. Отныне дверь моя закрыта для Вас навеки. Мы более не увидимся.

Глава VI

Несколько дней спустя, одним ясным и погожим августовским утром 1639 года, Нанни будит его. Моум не верит своим глазам. Она здесь, в его мансарде! Девушка, которую он любит, вернулась к нему! Она стоит над ним. Трясет его за плечо. Он лежит обнаженный. Но она не соблазняется этой наготою. Более того – накидывает рубашку на его голый живот. И говорит тихо, но настойчиво: «Послушайте! Послушайте!»

Она твердит это, озираясь, словно ее кто-то преследует. У нее лицо женщины, напуганной до смерти. В глазах застыл ужас. Продолговатое, нежное, розовое лицо осунулось и помрачнело. Под глазами темные круги. Длинные волосы наспех сколоты в пучок под серым чепцом. На ней серое платье с белым плоеным воротничком. Она стала еще красивее, чем прежде. Она наклоняется к нему:

– Вам нужно сейчас же уехать.

Заспанный юноша садится на своей постели. Он трет глаза. Кое-как приглаживает волосы.

– Вы должны нынче же покинуть город.

– Почему?

– Нынче же!

– Но зачем такая срочность?

– Он придет сюда. Он хочет убить вас – Она с ужасом прикасается к его лицу и шепчет: – Как я любила ваше прежнее лицо! Как мне грустно, что вы его лишились!

– Что же вы такое сделали? Отчего я должен уехать? – спрашивает Моум, резко отстранившись и стряхнув с головы руки Нанни Веет Якобе.

Она молчит. Медленно тянется к рубашке, которую сама набросила на тело молодого гравера, чтобы скрыть его наготу. Сжимает – сперва легонько, затем посильнее – его член, выступающий под тонкой тканью. Внезапно отпускает затвердевший, напрягшийся в ее руке член. Глядит ему в лицо. Посылает ему нежную улыбку. Но улыбка гаснет, когда она говорит:

– Потому что я ему сказала, что любила вас.

Внезапно ее одолевают бурные рыдания. Она сморкается.

– Вы и вправду стали уродом, – бормочет она.

– Что же я могу поделать?

– Ах, вы, верно, сами себя не видите! – Она сует платок в карман. И добавляет: – Я хотела, чтобы он вас убил. А теперь я не хочу, чтобы он убил вас.

Едва она договорила, как он вырвался из ее рук. Он встает, одевается, бежит вниз, в квартиру своего хозяина, говорит с ним и с его супругой. И без промедления уезжает.

Моум сказал: «Так я унес вдаль мою скорбную песнь. Бывает проклятая музыка, вот так же бывают и проклятые художники».

Кислота действует иначе, нежели цвет.

Его лицо было сожжено, и те, кто знал Моума, не могли более признать его.

Он обратил свое несчастье в удачу. Изменив внешность, он занялся воровством в Брюгге. Затем отправился в Антверпен, где был неизвестен, и стал воровать там. Он жил воровством, но все еще любил ее. Когда он понял, что любит ее одну, необъяснимо только ее одну, он бросил воровать и искать утех в объятиях уличных девок, которых не отвращало его лицо, а, вернее сказать, привлекали его деньги. Потом он уехал в Майнц. В Майнце Моум Гравер отыскал Эррара Племянника и поселился вместе с ним в одной комнате. Комната отапливалась и была достаточно велика, чтобы разместить в ней все его доски, лаки, ящик с резцами, мольберт, голубиные перья и ванночки для офортов. Спустя несколько месяцев, в 1640 году, он вновь увидел ее. Это случилось как-то в середине дня.

Она стоит в желто-голубом платье, одна, перед богатой золоченой вывескою с колоколом на улочке Орфевр в Майнце, – стоит и ждет его.

И снова он не в силах отвести взгляд от молодой женщины.

Он останавливается. Она неодолимо притягивает его к себе. И вот она сама подходит к нему, по привычке слегка сутулясь. В ответ на один из его вопросов она сообщает, что уже десять месяцев как замужем. На следующий вопрос отвечает: да, у нее есть ребенок. От кого? Она молчит. Поднимает глаза. Смеется. Берет его за руку.

– Пойдем, – говорит она.

– Нет! – кричит он.

Смотрит на нее. Яростно мотает головой. И убегает.

Глава VII

Он убегает. Убежал. Покинул Майнц. Целых двадцать дней прожил один, не высовывая носа наружу, у трактирщика на другом берегу Рейна, где его поселили в хлеву вместе с другими шестью постояльцами. Двадцать дней его тело содрогалось от бесслезных рыданий, среди сена и едкой навозной вони. Затем он ушел из этих мест, проехал через Вюртемберг, кантоны,[3] Альпы, Штаты,[4] Рим, Неаполь. Целых два года он скрывал свое изуродованное лицо в Равелло, в крошечной деревушке среди скал, высившихся над Салернским заливом. И вот наконец 1643 год – Рим, Авентинский холм, терраса под навесом, эстампы с ночными сценами, скандальный альбом 1650 года, эротические карты – отражение его любовных грез. На всех эстампах стоял черный Мальтийский крест с вывески на виа Джулия. Торговец эстампами держал лавку близ дворца Фарнезе. Чтобы добраться туда, граверу нужно было пройти сотню метров вдоль Тибра, миновать синагогу, пересечь еврейское гетто. Он подписывал свои работы в левом нижнем углу – Meaumus sculpsit.[5] Отец его некогда был свечным мастером. Дети свечных мастеров редко становятся бюренистами.[6] Отец Калло,[7] отцы Лана и Пуайли были ювелирами. Ребенок, столь щедро одаренный умением схватывать и запечатлевать непринужденные позы и движения тел, способный извлечь из мрака ночных фантазий руки и лица, изобразить любую сцену – непристойную, постыдную, срамную, каких и не видывали, – очень скоро обретал покровителей своего искусства.