Дмитрий Быков - Статьи из журнала «Медведь»
Поверьте, я сам долго проработал на телевидении, периодически появляюсь там до сих пор и далек от мысли считать так называемый зомбоящик средоточием абсолютного зла. Ящик был задуман совсем для другого — для развлечения, а в первую очередь — для информирования. Вот он и информирует — но рассказывает не только о положении дел, но и о состоянии умов. Естественно, что по своим медийным законам он нуждается в непрерывной эскалации, игре на повышение — сегодня надо быть страшней, жестче, непристойней, чем вчера. Человек так устроен, что привлечь его внимание святостью очень трудно — он начинает завидовать, напоминания о хороших людях его раздражают, тогда как о фриках он готов слушать сутками и платить за это деньги. На фоне фриков он в совершенном шоколаде. Чужая беда и тем более чужое уродство — источник нашего самоуважения в эпоху, когда больше уважать себя не за что. Раньше вам показывали в ярмарочном балагане бородатую женщину Юлию Пастрану, обросшую волосами, согласно легенде, вследствие таинственного клятвопреступления. Сегодня вам демонстрируют Глеба Пьяных, а Глеб Пьяных демонстрирует кого-то еще более ужасного, хоть это и нелегко. Телевизор предъявляет вам мир абсолютного зла, и заметьте, что это зло связано прежде всего с утратой вкуса. То есть эстетический критерий — последний бастион морали, о чем предупреждал в 90-е Андрей Синявский: если вы не можете сострадать нищей старухе на улице, говаривал он, вы по крайней мере понимаете, что нищая старуха на улице — это некрасиво. Эстетика вывезет даже того, у кого безнадежно ампутирована этика. Так вот, то, что мы видим в телевизоре, — прежде всего некрасиво. Это аксиома телевизионного искусства, краеугольный камень эстетики репортажа: чтобы человеку хотелось на что-нибудь смотреть, это что-то должно быть достаточно омерзительно, чтобы приковать его внимание. На статую можно смотреть в музее, на красивые страсти — в кино, на классический танец — в театре, а телевизор, занятый в основном рассказыванием новостей, подносит зеркало к вашему собственному лицу. Ведь вы — человек? Вот и оцените, чего ваш биологический вид наворотил за сутки.
Телевизор, конечно, можно использовать для пропаганды добра — но, согласитесь, лобовая пропаганда добра и в повседневном-то общении не очень удается, а из зомбоящика звучит вообще непростительным фарисейством. Телевизор «проповедует любовь враждебным словом отрицанья», или, иными словами, внушает чувства добрые от противного. Концентрация отвратительного здесь настолько высока, что единственным порывом всякого адекватного человека — ребенка в особенности — становится как-то очиститься после этого душой. Лучше бы всего, конечно, пойти в церковь или по крайней мере почитать из Священной истории.
Зарождение религиозного чувства, я думаю, лучше всего показал Герман в «Хрусталеве»: мне поначалу не нравилась эта трудная и жестокая картина, но с годами, да еще посмотрев ее на хорошем видео, где слышны все слова, я многое понял. Ведь там мальчик почему начинает молиться? Почему именно это — а не финал, довольно, по-моему, искусственный, — служит там эмоциональной кульминацией, выходом в иное пространство? Ведь не только потому, что его отец только что пережил чудовищную трагедию и был вдобавок предан собственным сыном, чуть было не позвонившим в органы, когда папа — опущенный и отпущенный, простите за кощунство, — ненадолго вернулся домой. Не трагедия и не предательство выталкивают его в веру — хотя и они тоже, — а вот эта удушающая плоть мира, которой в картине так много и которую Герман изображает лучше всех в мире. Казалось, больше нельзя, такая густота, что не продохнешь, — однако в «Трудно быть богом» все еще страшней и мрачней, чистое средневековье, и потому эффект отталкивания еще больше. Там просто нельзя не стать богом — потому что все остальное очень уж омерзительно.
Я вообще против того, чтобы ребенка закутывать в вату. Нечего прятать от него серьезные книжки и тяжелые фильмы, незачем запирать в теплицу, бессмысленно отгораживать от мира — Россия и так давно живет в режиме отсроченной катастрофы, и надо помнить, что отложенный удар всегда больней. А потому, думается, невредно, чтобы ребенок, послушав о божественном, приходил домой и включал телевизор — где ему прямо в лицо усмехался бы князь мира сего. На ящик ополчаться не надо — он всего лишь транслирует. Но что поделать, если в силу специфики жанра этот самый ящик Пандоры вбирает главным образом ужасное, сгущает, преувеличивает его и в таком виде отрыгивает в лицо потрясенному зрителю? Пелевин сформулировал гениально: телевидение должно быть таким, чтобы его хотелось смотреть и ненавидеть, смотреть и ненавидеть…
Ведь для веры — истовой, пламенной, готовой не только на слова, но и на поступки, — необходимо умение ненавидеть, концентрироваться на объекте этой ненависти, с предельной ясностью воображать, как ты его крушишь и топчешь. Любовь — дело хорошее и даже лучшее на свете, но одной любовью религиозность не созидается. У нас есть Враг, мы знаем его серный запах и его клыки. Он нужен нам не для страха — страх вообще чувство дурное, почти стопроцентно вредное, иногда спасительное для тела, но неизменно губительное для души. Он нужен нам для ненависти, омерзения, отталкивания обеими руками. Телевидение добровольно взяло на себя функцию прямой трансляции из ада. И когда я смотрю «Дом-2», я почти уверен, что вот именно так в аду и обстоит. Меня даже отчасти восхищает героизм людей, отправляющихся туда добровольно. Думаю, место им уже забронировано, хотя, конечно, для Бога никто не потерян — всякий может прозреть и покаяться, никогда не поздно.
Так что Закон Божий и телевизор не противоречат друг другу. Больше того, на месте умных священников, богословствующих в школах, я бы не запрещал, а настоятельно рекомендовал детям ежевечерний просмотр парочки телевизионных программ, а «Время» сделал бы даже обязательным, как в армии.
Чтобы на ночь горячее молиться.
№ 4(129), апрель 2009 года
Посмертно репрессированному от посмертно реабилитированных
Сталин убил людей больше, чем Иван Грозный. Поэтому его у нас любят больше — загадочная русская душа. В ее глубинах попытались покопаться наши эксперты.
Русский СталинСлучилась вещь предсказуемая, но интересная: русские начали осторожно открещиваться от Сталина.
Конечно, не все русские, и началось это не вчера, но не далее как неделю назад знакомый интеллектуал втолковывал мне, что Сталин — какое-то совершенно не наше явление. Азиатчина-с. Да и было ли в нашей истории что-то подобное до или после этого чудесного грузина? Разве что Иван Грозный, но и он был скорее исключение, нежели правило; а в сценарии Алексея Иванова и снятом по нему фильме Павла Лунгина «Иван Грозный и митрополит Филипп» главной злодейкой выступает уже Марья Темрюковна, собою, как известно, черкешенка.
Критик Владимир Бондаренко, один из самых противных представителей условно-почвенного (в действительности попросту антикультурного) лагеря нашей литературы, в своем блоге вопрошает: почему мы, русские, обязаны отвечать за всех большевистских палачей, включая Сталина? Ведь империи в прежнем виде больше нет. Почему же нам вновь ответствовать за украинские, грузинские, латышские (в подтексте, конечно, и еврейские) зверства? Нет уж — или империю возвращайте, или сами впрягайтесь за своего Сталина.
Первой ласточкой «реабилитационного проекта» стала трилогия единоросса Владимира Мединского при активном участии историка Андрея Буровского, посвященная развенчанию национальных мифов: «О русском пьянстве, лени и жестокости», «О русском рабстве, грязи и тюрьме народов», «О русском воровстве, особом пути и долготерпении». Все три объемистых тома строятся по одной схеме: берется какой-нибудь штамп на темы русской истории или национального характера и с треском развенчивается с помощью нехитрого приема. В Англии и Франции тоже лилась кровь, в Америке тоже пьют, в Африке тоже ленятся. То есть все негативные черты нашего национального характера универсальны да, пожалуй что, еще и выражены у нас послабей, чем у прочих.
На самом деле Мединский, конечно, не защищает русский характер, а обирает его. Да, русское воровство, пьянство и бездорожье — не уникальные наши черты, как и женолюбие — не главная примета французов, а салолюбие — не эксклюзивная мания украинцев; однако ж почему-то нация именно эти черты выбрала для своего мифа, без всякой помощи злобствующих соседей. Может, эти пороки показались ей наиболее безобидными (так евреи охотно трунят над своей робостью и релятивизмом, чтобы тем вернее прикрыть воинственность и догматизм); может быть, миф о веселом и героическом пьянстве больше льстит национальному самосознанию, чем миф о вполне трезвом и сознательном раздолбайстве — с пьяного и спросу нет. Да, во всем мире пьют и подчас поклоняются идолам, но нигде больше эти качества не являются доминирующими, системообразующими, государственно необходимыми. Имело бы смысл подробно разобраться в генезисе этого мифа и в том, что он на самом деле собою маскирует, — но это значило бы слишком многого требовать от единоросса Мединского и автора книги «Арийская Русь» Буровского. Тут важно заметить тенденцию: «все плохое — не наше». В каком-то смысле это тоже реакция на опять-таки предсказуемые, но неприятные результаты опроса «Имя России»: Сталин занял там одно из ведущих мест.
