Эдмундо Сольдан - Цифровые грезы
Он порылся в архивах и отыскал фотографию Уэлч. Здесь актриса была снята на вручении какой-то голливудской премии. На звезде было совершенна непрозрачное обтягивающее кремовое платье — еще десять лет назад все цвета были непрозрачными, — в вырез которого при движении, словно из уютной норки, невзначай выглядывала то одна, то другая грудь. Потом Себастьян нашел фотографию Че — из тех, какими пестрят плакаты и постеры, с девизом «Hasta la victoria siempre»[2], в черном берете со звездой по центру, горделивой гривой волос и улыбкой партизана-победителя, взгляд которого простирается далеко за хрупкое настоящее — в этот момент его и пленила фотокамера, навеки внеся этот образ в историю.
Себастьян забрался в Image size, чтобы обе картинки получили одинаковое разрешение в пикселях, растянул четырехугольник вокруг головы Че и нажал Cut в разделе меню. Затем стер голову Уэлч. Обезглавленное тело парило в атмосфере давно минувшей ночи, от которой не осталось ничего, кроме этого снимка, с которым теперь цифровым способом развлекались профессиональные и не очень фотографы. «Полцарства за голову!» — вскричала бы Ракель, если бы узнала, что проис-ходит сегодня утром на втором этаже редакции в Рио-Фухитиво. Но нет, к счастью, она не узнает, как не узнала и об огромном количестве своих заляпанных спермой фотографий в журналах, прошедших через руки сексуально озабоченных юнцов и молодящихся старых козлов. Такова обратная сторона славы, таково быть символом эпохи, такова месть не попавших ни на оболожки глянцевых журналов, ни на экран кино.
Между тем Себастьян пристроил голову Че к телу Уэлч. Получилась довольно экстравагантная комбинация. Себастьян хмыкнул. Да, непочтительность все же должна иметь какие-то границы. Скальпелем Photoshop’a он удалил ореол нежеланных пикселей вокруг головы революционера и сравнял цвет по ее краю с цветом фона фотографии актрисы. Затем необходимо было подогнать по размеру мощную шею Че и тонкую изящную шейку Ракель. Хотя и было очевидно, что здесь слиты два разных человека, следовало создать иллюзию единства образа. Это оказалось несложно: каждая точка изображения на экране имела цифровую интерпретацию в программе. Объединить остроту глаза, интуицию и математические формулы — вот истинное искусство.
Пиксель повесил трубку.
— Эти засранцы в клинике переживают, будет ли кому оплатить счета, если мой старик… Что за фигней ты тут маешься?
— Да так, — Себастьян бросил на пол окурок «Мальборо», — вспоминаю детство золотое. Я делал свою газету — мне жутко нравилось вырезать из журналов фотографии и сооружать коллажи из самых несоответствующих друг другу персонажей.
Здорово: щелчок ножницами — и голова Руммениге[3] на теле Марадоны. Конечно, следы ножниц были более чем очевидны — печальный фотомонтаж, о чем тут говорить.
Однако Пиксель его уже не слышал. Он в экстазе впился глазами в изображение на экране.
— Ну, ты попал, чемпион.
— То есть? Ты о чем?
— Вот чем мы заполним эту гребаную страницу — напечатаем фотку и устроим конкурс. Я поговорю с Джуниором и попрошу его профинансировать приз — сто-двести баксов первому, кто угадает, кому принадлежит тело. Что скажешь?
— Мое мнение учитывается?
— Нет.
— Тогда я, пожалуй, промолчу.
Все началось с головы Че и тела Ракель Уэлч.
Глава 2
Себастьян любил возвращаться домой пешком. Идти было недалеко — всего минут двадцать; но этого хватало, чтобы вставить абзац между суетой самых невероятных новостей — реальность просто из кожи вон лезла в попытках превзойти саму себя, так что порой было нелегко воспринимать ее всерьез — и мирком Никки в их квартире, где они поселились сразу после свадьбы. Прямо на глазах, пробиваясь среди гомона валютчиков-менял («Доллары, доллары, самый выгодный курс!») и торговцев с тачками, заваленными сляпанными в Парагвае фальшивыми джинсами «Calvin Klein», «геймбоями»[4] без коробок и сочными персиками из Каркахе, рос и расцветал новый город. Тротуары были относительно чисты, а мэр, в качестве исполнения своей программы «Встретим Новое Тысячелетие», активно занимался озеленением и окультуриванием (повсюду на газонах вдоль проспектов были высажены плакучие ивы и жакаранды, а на площадях в брызгах недавно установленных фонтанов висела радуга и порхали колибри).
То там, то сям появлялись надписи, информирующие о строительстве пятнадцатиэтажных комплексов на участках, где до сих пор ютились колониальные церквушки и разрозненные старые домики; беспрерывно множились видеоклубы и интернет-кафе, а рестораны и флористы меняли названия с испанских на английские и португальские. В полуквартале от современного книжного магазина пожилая женщина до сих пор торговала ксерокопированными изданиями «Дома духов»[5]. На ободранной стене разместилась огромная черно-белая фотография президента Монтенегро и мэра — энергичные, деятельные, улыбающиеся, в обнимку — рядом с рекламой «Coca-Cola» и Даниэлой Пестовой, демонстрирующей грудь в кружевах от «Wonderbra». Маломерок в жизни, на фото Монтенегро таким не казался.
Небо было опутано проводами, сбивавшими с толку маленьких ласточек; преобразованные в электромагнитные волны голоса, пробегая под крохотными птичьими лапками, то и дело заставляли пташек встрепенуться и тревожно подскакивать. Небо было заполнено рекламой импортеров автомобилей, компьютеров и дисков — настоящая лихорадка импорта, мы живем в долг, скоро кому-нибудь придет в голову импортировать весь город: «We’ll be Fugitive River City»[6].
При виде растущих, словно огромные грибы зданий, гипермаркетов и переполненных торговых центров «Nautica» и «Benetton», Себастьян каждый раз задумывался о теневой стороне дела, о тайной инфраструктуре, что поддерживала этот рост. Какие грязные и не очень деньги сюда вкладываются? Ка-кие здесь скрыты секретные махинации, страх и жестокость, какие удары в спину? Может, потому что ему приходилось работать с изображениями и декоративной поверхностью, Себастьян прекрасно знал, с какой легкостью можно замаскировать все что угодно их волнующей гармонией и гипнотичес-ким блеском. Так трясина, затягиваясь за утоплен-ником, стирает следы драмы, или термиты, съев древесину, уходят бесследно… Его восхищало невидимое могущество тех, что в глазах толпы были не более чем безобидными соседями, о которых никто и слыхом не слыхивал, но которые в то же время правили своими империями. Тайные владетели тайн. Как бы ему хотелось стать одним из них. Зачем ему пустая слава и узнавание на улице, нагоняющие усталость уже после первых пятнадцати секунд. Ему бы хотелось скользить по коридорам издательства в три часа ночи, проверять и перекраивать по своему усмотрению фотографии с обложки, со страниц международного отдела и новостей спорта — создавать новую реальность для читателей «Тьемпос Постмо». Он желал этого и много другое го. Жаждал контроля над городом, но чтобы никто, даже его жена, не догадывались об этом. Мечты о величии, которые — как он подозревал — в той или иной степени должны быть присущи каждому нормальному человеку.
Подошел нищий и попросил милостыню. Себастьян — с «Мальборо» в руке, насвистывая песенку Фито Паэса в исполнении Мигеля Босе («El amor despues del amor»[7] — все FM-станции, словно сговорившись, крутили ее не переставая), — не глядя и не останавливаясь, подал ему несколько монет. Он прошагал мимо притаившегося за огромными растрепанными соснами особнячка дяди Юргена. Со времен своего детства Себастьян запомнил его в допотопных парашютистских очках-консервах с длинными ремнями застежки и с обнажающей десны улыбкой до ушей, когда он приезжал за своим племянником — другом Себастьяна — в колледж «Дон Боско» на стрекочущем мотоцикле с коляской. Себастьян нравился дяде Юргену, и тот всегда привозил ему сладости и катал на мотоцикле под исполненным ревности взглядом племянника. Интересно, что сталось теперь с дядей Юргеном? Все еще в Бразилии, куда, если верить слухам, он подался? Несмотря на то, что о нем говорили и какие нелице-приятные факты его биографии стали известны — газеты иногда пишут правду, — Себастьян всегда вспоминал о нем с добротой.
Особнячок выглядел заброшенным. Наверняка на днях его снесут, чтобы освободить место для очередного здания с зеркальными стеклами.
По мере приближения к дому, мысли о газете возникали реже и реже. На протяжении первых кварталов все вокруг было «ТП» («Тьемпос Постмо», как он про себя сокращал). Себастьян начал там работать около года назад, причем по чистой случайности. Он как-то пришел с жалобой на плохое качество напечатавши в газете фотографии одного из своих приятелей, которую тот в рекламных целях пометил на страничке рубрики «Из жизни общества» вместе с заметкой о своем дне рождения. Секретарша — зубастая и присвистывающая на каждом слове, будто «с» самая важная буква алфавита — отправила его на второй этаж, в отдел дизайна. Он задумался, была ли она тоже членом семьи. В газете работало все семейство Торрико; на эту тему даже ходила шутка, что в редакции запрещены служебные романы вследствие возможного инцеста. Но нет, вряд ли. Наверняка она лапаска. В последние годы лапасцы просто наводнили Рио-Фухитиво. Впрочем, их не в чем обвинить: Ла-Пас принадлежал прошлому, он в агонии размахивал руками, утопая в смертельном удушающем потоке времени.
