Владимир Дружинин - Тюльпаны, колокола, ветряные мельницы
Посреди комнаты торчит железная печка — не очень надежная защита от холода, и тетушка Лоберия, садясь к столу, ставит ноги на ящик с горячими углями. Ночью она крепко закутывается в своей кровати, за ситцевой занавеской.
Впрочем, кроватью это сооружение трудно назвать — скорее ящик или шкаф, на дне которого и спит тетушка Лоберия. Перед ним табуретка. Тетушке Лоберии надо встать на нее, чтобы попасть на свое ложе, приподнятое над полом для защиты от наводнений.
Племянник осведомляется о здоровье. Тетушка коротко отвечает. Сама она ни о чем не спрашивает. Моя незнакомая личность не вызывает у нее видимого любопытства.
— Все вышивки — ее работа, — говорит мне Марта. — Нагрудники она меняет каждый день. Для кого? Нет, не для гостей, не для туристов. Для себя…
Тетушка Лоберия молчалива, но за нее очень много рассказывают ее костюм, ее вещи. О временах стародавних, когда люди не спешили так, как сейчас. Об утлых рыбацких парусниках, о нескончаемых днях ожидания… Только рукоделье — стежок к стежку, петля за петлей — помогало выносить тревогу за ушедшего в море.
К тетушке Лоберии муж не вернулся. Погиб он или прибился к другому берегу, до сих пор неведомо. Случилось это почти полвека назад. Она же осталась в своем мирке, встает всегда в один и тот же ранний час, кормит козу, поросенка, чистит и моет свое жилье, меняет нагрудники, аккуратно вдевает под шапочку накладную челку, — своих волос уже не хватает. Вечером вышивает новые нагрудники, шапочки, пояса, ленты, полотенца местным маркенским орнаментом, переходящим из века в век. Ждать ей с моря некого…
А впрочем, как знать, не томит ли ее извечное женское ожидание, словно застоявшееся в этих стенах. Может быть, под удары шторма она безмолвно разговаривает с пропавшим без вести и с другими ушедшими языком символов, возникающих на полотне под иголкой: сердце означает любовь, птица — веру, якорь — надежду.
Тетушка Лоберия снимает с комода ларчик, вынимает свои изделия.
— О, вы ей понравились! — шепчет мне Марта. — Она редко показывает…
Тут и праздничное, и траурное, темных и приглушенных тонов, причем, последнего больше. На Маркене полторы тысячи жителей, а фамилий всего тридцать шесть, браки — в пределах своего селения, и, стало быть, тетушка Лоберия непрерывно чтит память какого-нибудь близкого или дальнего родственника.
Прощалась она с нами без слов, без улыбки. Выпустила, закрыла нижнюю створку двери и проводила нас взглядом — скрестив руки, прямая, строгая.
На нас, одетых по-городскому, таращили глаза детишки, все в кломпиках, в длинных юбках до пят, все с кудряшками. У мальчиков на чепцах выстроены розочки.
Мы покатили обратно по дамбе. Маркен, крохотный заповедник прошлого, скоро растаял позади. На материке, с его городами, заводами, автострадами, нейлоном, он вспоминается как сновидение. В живучести народных традиций я убеждался часто, но Маркен потряс меня.
— Ну, допустим, — рассуждает Герард, — тетушка Лоберия приедет в Амстердам. В музей, смотреть Рембрандта, она не пойдет. Она и представления о нем не имеет. Что она может получить в смысле культуры? Она неграмотная. А если бы и умела читать, то на свои гроши купила бы разве что книжонку с убийствами, с похождениями гангстеров — перевод с американского. В кино посмотрела бы фильм с подобной же прелестью. Словом, для народа у нас коммерческие поделки самого дурного вкуса. Признайте, — то, что ее окружает, то, что она выделывает своими руками, гораздо красивее и чище!
Я не мог не согласиться.
— Конечно, есть другая сторона медали. Спальные коробки, в которых тепло, но душно… И вообще замкнутость, со всеми ее последствиями. Вот, например, история с прививками! Наука, слава богу, нашла средство против полиомиелита — детского паралича. А на таких маленьких островах многие отказались, не впустили врачей. Грешно, дескать. Бунт против воли божьей. И что же? Десятки ребят — калеки…
Тут мне привиделась дверь из двух створок, плотно закрытая, почти слившаяся со стеной. Да, не все, что хранится за ней, нужно для жизни. Но за сокровища народного искусства, постоянно обновляемые, спасибо тетушке Лоберии!
Человек и вода
Мы удаляемся от большой воды Зюйдерзее — таково привычное название залива, вдавшегося в Голландию, — но нигде ни на минуту не теряем из вида воду малую, воду озер, прудов, каналов. Земля с виду ненадежная, зыбкая. Квадраты полей — словно плавающие ковры. На каналах стоят мельницы. Они хоть и ветряные, но каким-то образом связаны с водой.
— Вы думаете, они мелют зерно? — улыбается Герард. — Это наши водокачки. Защищают нас…
Вода в солнечный день голубая, смирная, опасность неощутима. А между тем Голландия — корабль, воюющий с бесконечной бурей. С доисторических времен палуба — суша — понижается, море атакует. Зюйдерзее не что иное, как огромная пробоина, прорыв стихии, унесший множество жизней.
В борьбе с ней росли и мужали поколения. Фризы — предки нынешних голландцев — приносили жертвы воде, но не выпускали из рук лопаты, рыли каналы, возводили валы, на насыпанном, приподнятом грунте ставили свайные дома. Римлянин Плиний Старший с недоумением писал о смельчаках: «Не знаешь, земля служит им обиталищем или вода».
Фризы соорудили первые польдеры — участки земли, отвоеванные у моря, обнесенные преградами, осушенные с помощью канав, отводящих воду. Но до нашего века счет сурового матча был в пользу воды. Жестокая штормовая осень уничтожала труд десятилетий.
Вряд ли найдется другая страна, очертания которой так сильно и безостановочно меняются в ходе поединка между человеком и водой.
На современных картах уже нет Зюйдерзее. Прямая, жирная черта отсекает его от Северного моря. Пролом заделан, залив скован двадцатикилометровой дамбой, и водное пространство, ныне замкнутое, уже не «зее» — море, а «меер» — озеро. «Эйселмеер» — сообщает карта. Прибрежные дома на Маркене, стоявшие на сваях, уже обрели нижние этажи — первый признак того, что угроза наводнения отодвинулась. Придет время — исчезнут с карты и контуры Маркена. Он окажется в глубине материка. Под прикрытием дамбы можно уверенно создавать польдеры, наращивать сушу.
Идея осушки Зюйдерзее зародилась в конце прошлого века в голове конторского служащего Корнелиуса Лели. Гигант ста восьми килограммов весом, как указывают голландские биографы, точные во всем, он томился на своей службе за мелкими расчетами и проектами, по заказам фермеров и заводчиков. Велик ли толк от хрупких сооружений! Разве удержат они высокую, взбитую ветром приливную волну! Зюйдерзее надо загородить и выкачать насосами.
Проект грандиозный, дерзкий! Поговаривали, что Лели сошел с ума. Но богатырь обладал не только могучим талантом. От отцов и дедов, оборонявших свою землю от моря, он унаследовал и спокойное упорство, столь характерное для голландцев. Только в 1918 году проект был одобрен. Работы подвигались медленно, а во время экономических кризисов экскаваторы и землесосы застывали надолго. Лели не дожил трех лет до завершения строительства дамбы. Ее открыли в 1932 году и отдали должное замечательному инженеру: первый же польдер, примыкающий к мощной преграде, назвали его именем.
Юное озеро Эйсел постепенно уменьшается. Десятки тысяч гектаров уже осушены. Бывший островок стал холмиком на ровном поле. Покрывается ржавчиной старинная пушка, некогда извещавшая о нашествии воды.
Голландская пословица говорит: «Бог сотворил землю для всех, кроме нас». Польдер требует громадного труда. Земснаряды возводят в озере вал, затем год и другой пыхтят насосные станции, освобождая изолированный участок от воды. Обнажается топкое дно. Его вспарывают траншеями, чтобы скорее просохло, и все же затвердевает оно только через два-три года. Но пахать еще не время, — надо еще промыть почву, удалить морскую соль, а потом разрыхлить и удобрить.
Уже немало урожаев снято на первых польдерах жителями новых селений, но насосы не прекращают работу, в дренажных трубах клокочет вода. Влаги здесь избыток, испаряется лишь половина того, что выливают дождевые тучи.
Недавно голландцы подвели итог: из шестисот тысяч гектаров, отнятых морем за столетия, возвращено пятьсот семьдесят тысяч, главным образом — в последние годы. Значит, счет борьбы ныне — в пользу человека. Подсчитано, что труда для укрощения Северного моря затрачено в сто раз больше, чем на постройку Суэцкого канала.
Море пытается взять реванш. Отраженное дамбой Лели, оно в 1953 году ринулось в наступление южнее, на острова провинции Зеландия, одолело береговые валы, затопило сто с лишним городов и деревень. Погибло тысяча восемьсот человек.
Нет, праздновать победу еще рано. Нация по-прежнему на тревожной вахте.
