Марина Попова - Марина Попова
Вопрос наш к нему был всегда один и тот же. Звучал он, будто пароль из шпионских фильмов, и действовал на старика, как красная тряпка на быка. Еще издали, завидев нашу компанию, он начинал готовиться к встрече: вскакивал с высокой табуретки и наваливался всем телом на небольшой прилавок с прессой, которую он прижимал камушками, спасая от ветра.
Несмотря на предупреждения синоптиков о начале хамсина, экскурсию на Масличную гору никто не отменял. В основном группа состояла из американцев и канадцев, которые по незнанию радовались теплу в феврале. Все разбрелись между выбеленными плитами еврейского кладбища с разложенными на них как на просушку камнями. Когда внезапно налетевший суховей хлестнул по лицу, забивая песком глаза и рот, закрутился волчком, шевеля камушки на могилах, она вспомнила старика на углу Караваевских бань.
Дрожа от нетерпения, мы спрашивали как можно невинней:
— У вас есть артистка Быстрицкая в белой шубке? — и отбегали в сторону, давая ему время отпереть киоск и выскочить наружу.
Смешивая польские и русские слова, сдабривая их обильным идишем, кричал он, что думает о нас и родителях, которые воспитали таких детей. Старик отчаянно жестикулировал, рукава пиджака съезжали к локтям, и на тощей его руке мы видели ряд сизых выцветших цифр.
Эти почти ежедневные встречи превратились в некий обряд, таинственным образом действовавший успокоительно на всех вовлеченных в эту странную игру. Иначе чем объяснить, что в наше редкое отсутствие старик спрашивал у соседей, куда подевались эти босяки. Не заболели ли, дай им Бог здоровья?!
Целыми днями гоняли мы с Бобиком по улицам, дворам и паркам Киева. Бобик был явно доволен судьбой, но длилось это счастье недолго.
Моя мама объявила, что надо зарегистрировать собаку в милиции.
— Это как прописка, — так она выразилась. Ушла она с Бобиком в середине дня, а мы стали ждать: сначала поиграли в классики у парадного; потом без всякого энтузиазма подразнили толстую девочку; несколько раз ходили на остановку трамвая на соседней Саксаганской, но мамы все не было.
Наш семиэтажный дом с большими площадками, стеклянной крышей над главным лестничным проемом и мраморным подъездом был построен на совесть пленными немцами. Он напоминал рисунки Эшера с лестницами на разных уровнях, многоступенчатыми входами и выходами. В доме был лифт с лифтершей; иногда она позволяла нам нажимать кнопки этажей.
К вечеру, порядком замерзнув, мы переместились с улицы на площадку моего шестого этажа. Лифт останавливался на пятом и седьмом, так что с нашей позиции мы контролировали сразу три пролета. Предчувствуя недоброе, мы нервно прислушивались. Вот едет лифт — медленно, неповоротливо. Глухо, как из колодца, доносятся голоса, но чьи — не разберешь. Остановился, похоже, на третьем, продолжает подниматься… На всякий случай мы вытягиваем шеи.
Наконец дверь хлопнула на седьмом. Выходит мама — без Бобика! У нее растерянное лицо, в руках синий ящик, похожий на чемодан.
Мы кричим: «Где он?» — и, практически не слушая ответа, начинаем реветь горько и безнадежно, понимая, что Бобика больше нет и не будет.
Мама завела нас в квартиру и рассказала, как было дело. Мамин рассказ: «Пришли мы с Бобиком в милицию. К нам кинулась незнакомая женщина и закричала: „Каштанка, Каштанка!“.
Бобик бросился к ней. Оказывается, она ждала начальника, чтобы подать заявление о пропаже собаки, по которой очень скучают ее дети.
„Как видите, — продолжала мама, — Бобика звали Каштанкой. Зато посмотрите, что я купила. Это патефон. Продавец, узнав о Бобике, подарил вам в утешение эту пластинку“.
Мы рыдали. Плевать нам было на чужих детей. Пускай Каштанка принадлежит им, но Бобик-то был наш!!!
Мама волновалась, и все никак не могла попасть иголкой на пластинку. Промахиваясь, игла издавала злое шипение, и это как нельзя кстати соответствовало нашему горю. Наконец она попала в нужное место, и низкий спокойный голос из патефона произнес: „Крибли-крабли-бумс. Есть здесь кто-нибудь? Садитесь-ка поближе“. Мы замерли, а голос продолжал: „Что бы это рассказать вам сегодня?“.
И он поведал нам историю одноногого оловянного солдатика, влюбленного в балерину. Балерина стояла на одной ноге, высоко задрав другую, и солдату казалось, что балерина тоже одноногая! Ну чем не пара?! Но зловредный черт из табакерки строил козни. Он мешал не только солдату, но и актеру Литвинову — перебивал и дразнился. Литвинов ужасно огорчался и неоднократно ставил ему на вид, засовывал в табакерку, но черт выскакивал снова.
Несколько месяцев мы разрабатывали план, как украсть Бобика. Самым сложным было отсутствие жизненно необходимой информации — адреса женщины. В милиции, как сказала мама, сменился начальник, и адреса ее никто не знал. „Ничего нет тайного, что не стало бы явным“, — любила повторять моя матушка, заподозрив меня во лжи. Скоро стало явным (Леськина сестра донесла), что не было никакой милиции и никакой Каштанки. Просто родители решили, что Бобик будет отвлекать нас от учебы, — через три месяца мы шли в первый класс. Бобика отдали в хорошие руки, хотя я до сих пор не понимаю: как чьи-нибудь руки могли сравниться с нашими?!
Три волшебных слова
В новом тысячелетии повезла я своего американского мужа и "пидстаркуватую" матушку в санаторий под Киевом. Ко времени моего визита Советский Союз развалился. Мы мало что понимали в текущей политике, но нас никто "нэ чипал", места были родные, подавальщицы в столовой и процедурные сестры заботливые, а мягкое, с детства знакомое малороссийское наречие успокаивало нервы, щекотало слух.
Вдоль главной аллеи бывшего цековского санатория ностальгически были развешены портреты голливудского красавца — кандидата в президенты Украины. Через несколько месяцев по ТВ показали человека с лицом, изуродованным кочками и рытвинами. История с отравлением ускользнула от меня, поэтому я долго считала, что это пристрастный ретушер приукрасил будущее лицо страны. Когда же узнала о яде, пахнуло гниловатой сыростью венецианских каналов, и призрак Борджиа преследовал весь день.
Санаторские врачихи (мужчин-врачей не было — все ушли в бизнес) умиляли задушевностью и безграмотностью. Главврач очень пропагандировала полночный сбор трав, который можно было купить в местной аптеке. На вопрос, от чего лечит, заговорщицки прошептала: "От всего!". Когда в длинном перечне болезней, от которых помогает полночный сбор, обнаружился рак, я разочарованно вздохнула и покупать не стала.
Муж на пляже писал научные статьи, матушка тоже времени зря не теряла, — спортивный восьмидесятилетний старик, который в течение десяти минут обставил меня в бильярд, — оказался ее поклонником времен Очакова и покоренья Крыма, и дед с утра до вечера катал ее на лодке или прогуливал по аллеям.
Я осталась невостребованной и стала вынашивать план, как связаться с Леськой, раз уж после стольких мытарств по странам и континентам мы наконец совпали во времени и пространстве. И хотя, как говорится, жизнь разметала, мне казалось, что связь наша никогда не прерывалась и мы оставались сообщающимися сосудами. Я слыхала, что так называемый эффект близнецов встречается и у людей, не связанных кровными узами.
Я распалялась все больше. Мне абсолютно необходимо было увидеть Леську. Я спрашивала себя: зачем хочу я этой встречи, каких ищу доказательств? Хочу ли нарушить правила игры, обхитрить зазевавшееся время и дважды войти в одну и ту же реку?! А может быть, подкрасить свою взрослую нудноватую жизнь яркими сполохами восхитительного детства?!
В голову приходили газетные объявления из раздела знакомств: "Симпатичная, финансово независимая женщина средних лет без вредных привычек хочет…". Мое объявление звучало бы так: "Пожилая американка русского происхождения желает сгореть в бессмыслице своих желаний".
Номер телефона нашелся легко. Мой друг был довольно известной личностью. Я вышла с допотопным черным телефоном на балкон, змеей тянулся за мной скрученный провод. Густые ветки яблони отделяли меня от внешнего мира. Нянечка внизу сбивала палкой белый налив, подбадривая себя молодецким гиканьем. Спелые яблоки с треском валились на землю, и, пока она их собирала, воцарялась тишина. Как ни странно, но ни она, ни комары, ни мухи не мешали мне. Напротив, они были персонажами моего детства, связующим звеном между моим бредом и реальностью, эфемерным мостиком через времена…
Ответил женский голос. Это могла быть жена, секретарша, да кто угодно, — я не знала, звоню ли я в офис, домой или на мобильный.
— Можно Олеся Васильевича?
— Кто говорит? — нелюбезно спросила женщина.
— Это сюрприз.
— Кто это? — с нетерпением повторила она и приготовилась дать отбой. Я уловила это в ее голосе.
