Роберт МакКаммон - Чико
— И чего это тебе все кажется таким смешным, едрена мать! — фыркнул Саломон. — Поработал бы в доках на разгрузке, как я каждый вечер вкалываю, — небось, поменьше бы лыбился, дебил чертов!
София принесла пиво. Он вырвал бутылку у нее из рук, отвинтил крышечку, отшвырнул и большими, жадными глотками выхлебал содержимое.
— Скажи ему, чтоб перестал, — велел он Софии.
— Что перестал?
— Ухмыляться. Скажи, чтоб перестал лыбиться и еще — чтоб перестал глазеть на меня.
— Чико тебе ничего плохого не делает.
— С души воротит смотреть на его чертову уродскую рожу! — закричал Саломон. Он увидел, как мелькнуло что-то темное: мимо ноги Чико вдоль треснувшего плинтуса пробежал таракан. По носу Саломона покатилась бисеринка пота, но он утерся раньше, чем капля добралась до кончика. — Печет, — сказал он. — Не выношу жарынь. Голова от нее трещит. — В последнее время голова у Маркуса Саломона болела чрезвычайно часто. А все этот дом, подумал он. Грязные стены и окошко на пожарную лестницу. Черные волосы Софии, в тридцать два года уже пронизанные седыми прядями, и отчужденная усмешка Чико. Нужна какая-то перемена, смена обстановки, не то он сойдет с ума. Вообще, какого черта он связался с этой бабой и ее дебильным чадом? Ответ был достаточно ясен: чтоб было, кому приносить пиво, стирать шмотки и раздвигать ноги, когда Саломон того хотел. Больше на нее никто бы не позарился, а тем, кто занимался социальным обеспечением, довольно было бы поставить примерно одну подпись, чтобы упечь Чико в приют к другим таким же кретинам. Саломон погладил прохладной бутылкой лоб. Поглядев в угол, на Чико, он увидел, что мальчишка по-прежнему улыбается. Так Чико мог сидеть часами. Эта ухмылка; в ней было что-то такое, что действовало Саломону на нервы. Позади Чико вверх по стене вдруг пробежал здоровенный черный таракан, и Саломон взорвался, словно выдернули чеку. — К чертям собачьим! — заорал он и запустил в таракана полупустой пивной бутылкой.
София завизжала. Бутылка угодила в стену прямо под тараканом, шестью или семью дюймами выше вздутого черепа Чико (но не разбилась, только расплескала повсюду пиво), упала и покатилась по полу, а таракан метнулся вверх по стене и юркнул в щель. Чико сидел совершенно неподвижно и ухмылялся.
— Сдурел! — закричала София. — Псих ненормальный! — Она опустилась на колени, прижала сына к себе, и Чико обнял ее худыми смуглыми руками.
— Пусть перестанет пялить на меня зенки! Заставь его! — Саломон вскочил; толстое брюхо и подбородки тряслись от бешеной злобы — на Чико, на черных блестящих тараканов, которых, кажется, приходилось убивать снова и снова, на простеганные трещинами стены и ревущий шум Ист-Ривер-драйв. — Я ему всю харю набок сверну, мама родная не узнает, вот те крест!
София ухватила Чико за подбородок. Тяжелая голова сопротивлялась, но Софии все-таки удалось отвернуть лицо Чико от Саломона. Привалившись головой к плечу матери, мальчик испустил тихий бессильный вздох.
— Пойду прогуляюсь, — объявил Саломон. Ему было досадно — не потому, что он бросил в Чико бутылкой; потому, что пиво пропало зря. Он покинул комнату, вышел за дверь и двинулся в конец коридора, к общей уборной.
София покачивала сына в своих объятиях. «Хватит верещать!» — крикнул кто-то в коридоре. Где-то играло радио, от стены к стене гулял громовой рэп. Откуда-то наплывал горьковато-сладкий запах: в одной из нежилых, заброшенных квартир, служивших теперь прибежищем наркоманам и торговцам наркотиками, химичили с кокаином. Далекий вой полицейской сирены породил за дверью напротив панический быстрый топот, но сирена мало-помалу затихла, и топот смолк. Как она дошла до жизни такой, София не знала. Нет-нет, решила она, неправда. Она отлично знала — как. Обычная история: нищета, оскорбления и жестокие побои от отца — по крайней мере, мать Софии называла того человека ее отцом. По ходу сюжета София в четырнадцать лет становилась дешевой проституткой, промышлявшей в испанском Гарлеме; игла, кокаин, обчищенные карманы туристов на Сорок второй улице. История из тех, что, единожды начав разматывать, обратно уже не смотаешь. Софии случалось оказываться и на распутье, когда требовалось принять решение… но она неизменно выбирала улицу, погруженную во мрак. Тогда она была молода, ее тянуло к острым ощущениям. Кто был отцом Чико, она, честно говоря, не знала: возможно, торговец, который сказал, что он из Олбани и жена к нему охладела, возможно, толкач с Тридцать восьмой улицы, тот, что носил в носу булавки, а может быть, один из множества безликих клиентов, тенями проходивших сквозь одурманенное сознание. Но София знала, что ее грех так раздул голову младенца еще в утробе и превратил малыша в бессловесного страдальца. Грех, а еще то, что как-то раз ее спустили с лестницы с ребенком на руках. Такова жизнь. София боялась Саломона, но боялась и лишиться Чико. Кроме сына, у нее ничего не было и ничего уже не предвиделось. Пусть Саломон жестокий, бесчувственный и грубый, зато он не выкинет их на улицу и не изобьет слишком сильно; уж больно ему нравится ее пособие по безработице плюс те деньги, которые она получает на содержание ребенка с задержкой в развитии. София любила Чико; он нуждался в ней и она не желала отдавать его в холодные, равнодушные руки государственного учреждения.
София прислонилась головой к голове Чико и прикрыла глаза. Совсем молоденькой девочкой она часто мечтала о ребенке… и в мечтах дитя представало безупречным, счастливым, здоровым мальчуганом, полным любви, благодати и… да, и чудес. Она пригладила Чико волосы и почувствовала на щеке пальцы сына. София открыла глаза и посмотрела на него, на единственный темный глаз и на мертвый, белый. Пальцы Чико легкими касаниями путешествовали по ее лицу; София схватила руку сына и ласково придержала. Пальцы у него были длинные, тонкие. Руки врача, подумала она. Целителя. Если бы только… если бы только…
София посмотрела в окно. В знойных серых тучах над Ист-Ривер виднелся осколок синевы. «Все еще переменится, — зашептала она на ухо Чико. — Не всегда будет так, как сейчас. Придет Иисус, и все изменится. В одно мгновенье, когда ты меньше всего ожидаешь. Придет Он в белых одеждах, Чико, и возложит на тебя руки свои. Он возложит руки свои на нас обоих, и тогда, о, тогда мы взлетим над этим миром — высоко, так высоко… Ты веришь мне?»
Чико не сводил с нее здорового глаза, а его ухмылка то появлялась, то исчезала.
— Ибо обещано, — прошептала она. — Будет сотворено все новое. Всяк будет здрав телом и всяк обретет свободу. И мы с тобой, Чико. И мы с тобой.
Открылась и с глухим хлопком закрылась входная дверь. Саломон спросил:
— О чем шепчемся? Обо мне?
— Нет, — сказала она. — Не о тебе.
— Оно бы лучше. А то как бы я кой-кому не надраил жопу. — Пустая угроза, оба это знали. Саломон рыгнул — отрыжка походила на дробь басового барабана — и двинулся через комнату. Перед ним по полу прошмыгнул еще один таракан. — Едрена мать! Откуда они лезут, сволочи? — Понятное дело, в стенах этих тварей, должно быть, обреталось видимо-невидимо, но, сколько Саломон ни убивал, дом кишел ими. Из-под кресла выскочил второй таракан, крупнее первого. Саломон взревел, вынес ногу вперед и притопнул. Таракан с перебитой спиной завертелся на месте. Ботинок Саломона опустился вторично, а когда поднялся, таракан остался лежать, превращенный в нечто желтое, слизистое, кашицеобразное. — Свихнешься с этими тварями! — пожаловался Саломон. — Куда ни глянешь, сидит новый!
— Потому что жарко, — объяснила София. — Когда жарко, они всегда вылазят.
— Ага. — Он утер потную шею и коротко глянул на Чико. Опять эта ухмылка. — Что смешного? Ну, придурок! Что, черт побери, смешного?
— Не разговаривай с ним так! Он понимает твой тон.
— Черта с два он понимает! — хмыкнул Саломон. — Там, где положено быть мозгам, у него большая дырка!
София встала. Желудок у нее сводила судорога, зато лицо оживилось, глаза блестели. Бывая рядом с Чико — касаясь его — она неизменно чувствовала себя такой сильной, такой… полной надежд.
— Чико — мой сын, — в ее голосе звучала спокойная сила. — Если ты хочешь, чтобы мы ушли, мы уйдем. Только скажи, и мы уберемся отсюда.
— Да уж. Рассказывай!
— Нам уже приходилось жить на улице. — Сердце Софии тяжело колотилось, но слова, вскипая, переливались через край. — Можно и еще пожить.
— Ага, готов поспорить, что люди из соцобеспечения будут в восторге!
— Утрясется, — сказала София, и сердце у нее в груди подпрыгнуло; впервые за очень долгое время она действительно поверила в это. — Вот увидишь. Все утрясется.
— Угу. Покажи мне еще одно чудо, и я сделаю тебя святой. — Он гулко захохотал, но смех звучал принужденно. София не пятилась от него. Она стояла, вскинув подбородок и распрямив спину. Иногда она становилась такой, но ненадолго. По полу, чуть ли не под ногой у Саломона, пробежал еще один таракан. Саломон притопнул, но проворства таракану было не занимать.
