Александр Киров - Последний из миннезингеров (сборник)
И у классиков гибель падала из-за кулис словно невзначай.
«Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился…»
Или:
«На пустыре… актер удавился… Испортил песню, дурак!»
У Горького хоть дураком назвали.
Но так вот диагностировать исчезновение пульса у действительности, сохраняя невозмутимость, словно ничего страшно не происходит!
А Александр Киров?
Он отлично знает, что происходит. Ощущение такое, что помимо того, чем наполнены его страницы, он знает еще что-то, о чем молчит. Не хочет говорить. И даже пробует… улыбаться.
Чуть заметная такая улыбка. Успокоительная. Но не успокаивающая. Прячущая горечь. У Горького эта горечь аж в имени отдается. А тут и горечи вроде нет, и все происходит так, как сроду заведено, от века неизбежно, и паниковать бессмысленно. И держит тебя вот… что-то… да-да, улыбка. Еле заметная. Учтивая. Чуть шутливая. Без всякого намека на насмешку. Неизменно вежливая. Неправдоподобная по степени самообладания. Немыслимо тихая в этой канонаде реальности. Загадочная. Интеллигентная. Чеховская.
Потому и присудило жюри Пушкинской Библиотеки премию «Чеховский дар» Александру Кирову. За отсвет чеховской улыбки.
Кое-что однако Киров договорил такое, что у Чехова представить себе невозможно.
«Это что получается? Скобари, люмпены вырезали и затерли цвет интеллигенции, а потом и слово это наполнили ругательным смыслом?»
Такого Чехов не диагностировал.
«С чего все началось? Не знаю, не застал. Когда созидать определенные идеи запретили и пара миллионов „утонченных эстетов“ осталась не у дел, тогда все и началось. Тогда и началась сублимация… подмена культурного строения культурным блеянием и… прочее».
Может, хорошо, что Чехов не застал этого блеяния?
«Мастера церкви строят. Купцы мастеров поят. Мастера топоры швыряют. Народ топоры подбирает. Топорами купцов зарубает. Церкви взрывает. Сам вымирает, церкви остаются. Стоят и… с укором смотрят. И все это вписывает „в культурную тенденцию“ так называемая интеллигенция… А с народом все точно то же самое… Говорить о том, что правители эти народ не любят – опять неправильно. Это сам себя народ не любит. Сам себя народ изживает…»
Нет такого у Чехова.
Но ведь и история хорошо потрудилась за тот век, которого он не увидел.
ЛЮБОВЬ, СМЕРТЬ И ПАРА БОРДОВЫХ ШЕРСТЯНЫХ НОСКОВ
Троянос Деллас
1Алик Чекушин выдержал значительную паузу, поднял пластмассовый стаканчик и произнес тост:
– За успех и величие непревзойденного Отто и его могучей футбольной армии!
– Ура! – вторили ему собутыльники.
– В знак моего глубокого уважения к тренерскому таланту человека, дважды за две недели опрокинувшего на обе лопатки спесь и тщеславие в сильной оболочке португальского образа-марионетки, дергаемого за ниточки опытным паяцем-кукловодом Сколлари, прошу с этого момента и до конца дней моих именовать меня – Троянос Деллас. Пусть это станет также данью моего уважения к могучему защитнику, не допустившему почти никого из врагов Эллады к ее воротам!
Деллас, Фунтик и Винт опрокинули внутрь себя пластмассовые стаканчики, на одну треть наполненные разведенной водой убийственной смесью, именуемой в народе «Троя» и имеющей назначение – «лосьон для лица и тела».
Экран старого телевизора «Рекорд», стоявшего на видавшем всякие виды табурете в сторожке пилорамы подле деревни Астафьево, показал, как юный самовлюбленный Криштиано Роналду заплакал, сорвал с шеи серебряную медаль и швырнул ее на зеленый газон. Он был совсем еще молодой, но уже испорченный славой мальчик, и ему нужно было золото, только золото. О, черта, именуемая спортивными специалистами почему-то «характером победителя»!
2Никто отчетливо и внятно не помнил, когда именно появился в Астафьеве молодой странноватый человек, которого звали Олег Иванович Алексеев.
– Уже само имя вашего учителя, – говаривал он ученикам своим, – свидетельствует о разнообразии его… моего генетического характера…
Они слушали, кивали, не понимая абсолютно ничего из речи историка, но чувствуя в ней достаточно сильную концептуальную уверенность и убедительность.
3«Особенно здесь, в этой глубинке, давшей детство (судя по всему не очень счастливое) прадеду великого русского писателя, удручает нежелание жителей, даже маленьких, воспринимать и усваивать новое…» – писал он старшему брату, реаниматологу областной больницы, доценту медицинского университета.
«А что ты хочешь? – отвечал ему брат. – Прошлой ночью на моем дежурстве привезли несколько человек с одним и тем же диагнозом… Трое умерли. А ведь дело-то было за малым. Перед тем, как пить „Жень-Шень“ или „Трою“, опрокинуть пятьдесят – всего лишь! – грамм этилового спирта. Как элементарное противоядие!»
«Еще меня удручает, – продолжал он, – твое непонятное упрямство, из-за которого ты уехал в глубокую провинцию, куда я даже не представляю, как добираться, живешь там, мнишь себя Толстым и не понимаешь, что, во-первых, время Льва Николаевича прошло, во-вторых, его попытки привить идеи буддизма к русскому характеру весьма и весьма спорны…»
«Сообщаю, – заканчивал он, – что еду в Норвегию, пока в командировку, а дальше – видно будет. Постараюсь создать там почву и для твоего переезда…»
Письмо это Алексеев порвал и выбросил, вырезав из него и припрятав маленький клочок бумаги. Брату не отвечал.
4А через несколько сентябрей после этого письма, когда четвертый класс школы закончили мальчик и девочка, и уехали в город, когда во втором и в третьем классах не осталось никого (в город подались родители), а в первый пришли несколько детей, страшно похожих друг на друга: с низкими лбами, раскосыми глазами и ниточками слюны, тянущимися с нижней губы, – Алексеев развел их обратно по домам, вернулся и наглухо забил гнилыми досками двери и окна одноэтажного дома, сорвав заодно с него табличку «Школа». А потом с чемоданчиком в руках двинул в сторону пилорамы на отшибе деревни.
Алексеев шел и бубнил себе под нос:
Без умолку безумная девица Кричала: «Ясно вижу Трою павшей в прах!» Но ясновидцев – впрочем, как и очевидцев – Во все века сжигали люди на кострах…
5Не дойдя до пилорамы метров сто, а может быть, двести, Алексеев остановился, увидев себе подобного, движущегося по направлению к тому же объекту со стороны противоположной. Это был инженер сельхозпредприятия Берроуз, который шел с таким же, как и он, Алексеев, чемоданчиком.
Не здороваясь вслух, они крепко пожали друг другу руки.
– ???
– Трактор встал. Последний. Наглухо. Движок сперли.
6Хозяин пилорамы, которого все называли Мирза, принял двух представителей интеллигентной прослойки не очень дружелюбно и достаточно насмешливо:
– Кого я вижу! Кого я вижу! Как хорошо, что школу и ПТУ я уже закончил! Поэтому не послать ли мне вас обоих сразу и в три слова, куда поезда не ездют?
Двое угрюмо засопели, а Мирза задумался. Выгнать их было недолго. Но станкам обслуга нужна да и бумаги всякие… А доверять нельзя. Надо бы приручить их малость, на поводок взять…
Вытерев потный череп расшитым полотенцем (оно взялось у него оттуда же, откуда и новый тракторный движок), Мирза помял-пощупал сидящих красноватыми навыкате глазами, отчего двое немедленно встали, и сказал:
– В сторожку. Без зарплаты. За кормежку и одежку.
Тут Мирза крякнул от удовольствия, предположив наличие внутренней рифмы в последней фразе.
– Складно получилось? – спросил он, придавив взглядом Алексеева.
Тот посмотрел на Берроуза и ответил:
– Складно.
7Вскарабкавшись по шаткой, хоть и металлической, лестничке в сторожку, которая представляла собой ржавый ветхий вагон, они оказались окутанными тлетворным запахом вчерашнего перегара и человека, спящего в «берцах» и сиреневых, вытертых, как сам вагончик, трико на кровати у двери. Еще две пустовали, застеленные грязными одеялами, увенчанные засаленными подушками, что создавало сходство с коечками в какой-нибудь палате онкологической клиники, наполняющейся новыми пациентами.
Алексеев и Берроуз осторожно уселись на одну из кроватей, пружинный матрац которой немедленно продавился до пола. Раздался скрип, который напоминал скорее рев раненого мамонта, чем скрежет металла. Пока сидящие оглядывались, отметив из достопримечательностей сторожки черно-белый телевизор, стоящий на неопрятном табурете, абориген в трико проснулся, закашлялся и приготовился уже было смачно сплюнуть на пол, но увидел людей и с отвращением воздержался. Потом он сел на кровати, показав присутствующим торс, по которому смело можно было изучать определенный раздел анатомии, и обратился к ним с очень простым вопросом:
