Андрей Кучаев - Темная сторона любви ( Рассказы )
Витрина часто обновлялась, всегда демонстрируя рост экстравагантности вкусов владелицы, продиктованный таким же ростом этой тенденции в мировой моде. Я был в курсе, так как частенько глазел на дефилирующих красивых манекенщиц в телешоу, к тому же я не чужд изобразительных искусств, ибо я – художник-оформитель по профессии, мой хлеб – промышленный дизайн, как теперь это называется. С такой профессией без особых способностей состояние сколотить трудно, а в бывшей ГДР того времени и вообще было немыслимо. Подработать “налево” или “по-черному” кое-кому удавалось: наглядная пропаганда – плакаты, портреты, лозунги: Ленин, Ульбрихт,
Хонеккер. После крушения стены стало и с этим хуже. Правда, некоторые мои коллеги перестроились. Я знаю двоих, которые быстро стали живописцами школы, именуемой иногда “немецким постэкспрессионизмом”, иногда “концептуализмом”. Они рисуют тех же
Ленина и Хонеккера, но уже верхом на метле или на трубе крематория.
Свернутые набекрень мозги и войны весьма располагают к этой манере, хотя немецкий тип характера тоже нельзя сбрасывать со счетов. Только в немецком музее могут повесить на стенку бетонную плиту, к которой прибит рулон колючей проволоки. “Комплекс концлагеря”. У вас он тоже, кстати, присутствует. Но я отвлекся… Я остановился, кажется, на описании витрины бутика рыжей хозяйки, в которой не было места ни проволоке, ни любым вывертам вроде экспрессионизма.
Общий колорит витрины зависел от времени года. Здесь рыжая хозяйка шла по пути прямолинейных ассоциаций, с поправкой на ее пристрастие к красному и оранжевому цветам, которые она щедро вносила в природную окраску своих красно-рыжих волос.
Зимой преобладали синие и белые с черным расцветки. Осенью – золотая с зеленым и рыжая гамма. Весной – голубые и розовые тона. Летом – сплошь пурпур с желтым кадмием.
Белый шпиц всегда стоял неподалеку от двери. “Шпицем” я его называю условно, у меня небольшие познания в кинологии, я просто помню мелких собак своего детства, когда после дворняг и немецких овчарок в немецких городах на востоке изредка можно было видеть мелких белых шавок с баранкой-хвостом, розовой раковиной пасти, остроухих и крикливых. Я думал почему-то, что они перебегают к нам из Польши.
Они, как правило, были не очень покладистого нрава, так что особенно не стоило соваться их гладить. Одна такая чуть не отгрызла мне кисть руки, когда мне было семь лет от роду, о чем я еще расскажу в своем месте.
Этот шпиц в бутике был гораздо более крупным, чем собачки моего детства, но такой же белый, остроухий, с недобрыми глазами цвета крыжовника, налитого мутной злобой со зрачком-зернышком посередине.
Приоткрытая пасть обнаруживала яркие белые клыки посреди россыпи мелких осколков острых зубов. Язык подрагивал от скрытой ярости в такт еле сдерживаемому рычанию в ритме дыхания. Я не то чтобы все это рассмотрел, но легко дофантазировал, понаблюдав за шпицем с улицы некоторое время, пока хозяйка хмуро и неодобрительно не уперлась в меня взглядом сквозь стекло. “Или заходи, или проваливай!” – ясно читалось на ее лице, которое через умелую косметику объявляло любопытным, что и в пятьдесят пять можно требовать всего, что полагается красивой женщине. Когда-то она была красива, примерно как Ева Браун.
Однако я не изменил своей привычке во время прогулок несколько минут постоять у витрины, разглядывая платья, накидки, шляпы, бижутерию и безделушки, составляющие живописную помесь натюрморта с интерьером или смесь рекламного застывшего клипа с инсталляцией в музее современного искусства. Молодец баба. Она дерзала, старалась на совесть ошеломить и заполучить клиента, а не просто пустить пыль в глаза. Хотя я бы ничего у нее не купил своей женщине, будь я сам клиентом среднего достатка, на которого был рассчитан бутик.
Кустарщина и претензия. А цены – в потолок.
Шпиц то исчезал, то появлялся. И всегда у двери. Словно его оставлял покупатель или, скорее, покупательница, пока она сама рылась в джунглях из текстиля, перьев, бахромы, кожи и джута. На него хотелось сесть, несмотря на опасения, такого он был удобного размера, такая манящая у него была белая пушистая спина.
Я не допускал мысли, что это – хозяйский шпиц, он слишком выпадал из стиля, назначения лавки. Почему его не мог привести муж, я не размышлял. Мне казалось уместней допустить постоянного посетителя или посетительницу с собакой. “Муж” торчал там и тогда, когда собака отсутствовала.
Руку мой “первый” шпиц в семь лет чуть не отгрыз мне при следующих обстоятельствах, существенных для дальнейшего рассказа.
Всем известно, что похоть, или, интеллигентно выражаясь, чувственность, пробуждается в человеке едва ли не с рождения. Но реализовывать ее требования человек начинает сознательно несколько позже. Во времена моего детства это бывало лет в четырнадцать, сейчас, говорят, более развитые дети.
Объектов для секса у всякого ребенка не так много, вспомним пресловутого австрийского доктора. Сестра и мать, с которыми я жил в одной комнате, являли для меня те самые две противоположности, на которые мир мужчин разделяет мир женщин.
Сестра олицетворяла чистоту и невинность, мать – остраненную загадочную женскую сущность из враждебного мира, где живут эти непонятные существа.
Что греха таить, от приятелей я кое-что слышал, так что к известному мальчишескому пороку я пришел в нужное время. Меня особенно не вдохновляли специальные открытки, анекдоты и рассказы сверстников, среди которых попадались и искушенные и испорченные. Я сторонился таких. Оставались постоянно мелькающие перед носом женщины. Сестре я отказывал в какой-либо половой принадлежности, она была товарищем по играм и порой соперником: мы, бывало, даже дрались с ней. Мать, наоборот, суровая со мной и почти чужая, до поры воспринималась мной абстрактной женщиной, одной среди многих. Однако стоило мне подрасти, как я только женщину в ней и видел: причем женщину, существующую без какого-либо мужчины рядом. Из Рурской области она вернулась с деньгами, но без мужа. Тогда мне уже стукнуло четыре года.
Наш послевоенный скученный быт не оставлял тайн в подробностях материнского туалета, в частности, ее приверженности к дорогому кружевному белью, дорогим ночным рубашкам. Тогда это все еще было дефицитом, но она доставала американскую синтетику и китайские шелка на “черном рынке”. Еще одна загадочная для меня страсть суровой и одинокой неприступной дамы не просто немецкого, но уже
“социалистического” абсолютно образца. Не ошибусь, если скажу, что многие немки в тогдашней ГДР охотно вступали в СЕПГ. Реванш?
Самоутверждение? Тяга к порядку? Тогда для кого было это претенциозное белье, которое надевалось под строгий “партийный” костюм? Двойной стандарт – не отсюда ли он ведет свою родословную – от женских юбок?
Я же цепко и зорко замечал все эти кружева и оборки, раскиданные в нашей общей на троих комнате.
Может быть, здесь сказывались и последствия той травмы, нанесенной мне матерью еще в утробе. Сыграло роль и то, что мать, я уже говорил, не кормила меня грудью. Насколько я понимаю, кое-кто из мужчин прошел через подобное без особого ущерба для психики, я не склонен переоценивать значение и самого Фрейда, и сформулированного им “комплекса Эдипа”. Но какую-то роль в формировании моего характера эти вещи сыграли.
Короче, детский подростковый грех у меня связался с образом зрелой женщины и всех ее бело-розовых причиндалов. Да еще с запахом духов, какими мать душилась сама и опрыскивала белье. Духи назывались
“Опиум”, на коробочке изображена была некая безрукая женская плоть -
Венера, раскосая, как гейша.
Вообще запахи – это отдельная тема. Неплохо бы составить словарь запахов или что-то вроде путеводителя по запахам. Вы читали, верояно, Зюскинда? О, ничто так не волнует кровь, не будоражит воображение, как запах… Думаю, можно играть в шахматы запахов. Но это – отступление.
Противен я себе был невероятно в то время. Как всякий подросток, я мечтал о силе, славе, мужественности и всем том, что теперь известно как суперменство. Ничего удивительного – в подрастающем самце просыпаются и притязания на обладание оружием в борьбе за слабый пол. С этим как-то не вязался мой интерес к постыдным тряпкам и женским тайнам при переодевании.
Сестра же навсегда осталась символом чистоты, главным знаком каковой была бесполость.
Итак: с одной стороны – женская безгрешная бесполость, с другой – половая определенность и сопутствующие ей стыд и запрет.
Избавился же я и от этих фетишистских замашек и от подросткового греха окончательно в одночасье, благодаря как раз той самой собаке, белому шпицу из квартиры, что была расположена в верхнем этаже под самой крышей.
В доме, где я рос, шпиц был единственной собакой, которую держали просто для собственного удовольствия. Тогда, после войны, у простого населения немецкого провинциального городка на Одере не было еще принято держать иную живность, кроме кошек на деревенский манер – против мышиной угрозы. Люди посостоятельней держали еще немецких овчарок в качестве сторожей. Они остались от войны и лагерей. Шпицы попадались крайне редко.
