Владимир Орлов - Он смеялся последним
А трубка. Было кому подражать.
Рахленко закончил чтение.
Присутствующие зашумели: одобряли, даже пробовали аплодировать.
— Вот что, Леонид Гдальевич, — решил секретарь, ни к кому не обращаясь. — Новое повышение директора института Горлохватского в финале пьесы убрать — слишком уж. Слишком.
— Но не будет остроты финала. Обрезано как-то, — робко подал голос актер. — И чем закончится?
— А ничем. Разоблачили директора — и все. Для Москвы — хватит. Спасибо, потешили нас, Леонид. Григорьевич. Отдыхайте. Работайте.
— Автора заслуга, Крапивы.
— И автора поощрим — передайте. Если, конечно, нас.
— Я свободен? — Рахленко откланялся.
Помощник секретаря вывел его в коридор.
Рахленко Леон Гдальевич — в миру: Леонид Григорьевич, возможно, Рахлин — всю жизнь прослужил в Белорусском театре имени Янки Купалы, одно время руководил им, много играл, снимался, ставил; осыпан наградами. Даже седым был величествен, красив и элегантен, отошел народным артистом СССР. На доме, где жил, — мемориальная доска.
Пономаренко обратился к аппарату:
— Песни-пляски — это понятно, это у всех. А чем удивлять Москву будем? Эйдинов! Удивлять — чем?
Поднялся секретарь по идеологии.
— Киргизская декада, например, убила всех оформлением — такое богатство!.. Нам не поднять.
Затянувшееся молчание становилось гнетущим, да и к утру всех тянуло ко сну.
Пономаренко протянул руку, помощник подал набитую табаком изогнутую трубку. Секретарь ее не раскурил, посасывал незажженную, размышлял:
— Киргизы, армяне привозили драмтеатры?
— Нет! Ни эти, ни грузины, ни узбеки! Ни одна республика себе этого не позволяла! Никто! Только оперы, — заверяли наперебой аппаратчики.
— А что, если. Все. Везем Крапиву. Везем сатиру, хлопцы! Вызывайте фельдъегеря: отправим в Москву с нашим решением немедленно, самым ранним поездом.
Ничего этого автор, Кондрат Крапива, не знал, но спал беспокойно. как все в те годы.
В девять утра товарища Храпченко проводили в кабинет 1-го секретаря ЦК КП(б)Б товарища Пономаренко; пожали друг другу руки. Москвич начал, не присев:
— Ваше счастье, что я. Этот спектакль. ну, где смеется последним. как его там? Нельзя в Москву — что вы!
— А мы уже отправили наше решение. Вероятно, сегодня оно на столе у товарища Сталина.
— Вряд ли, — слабо возразил Храпченко. — Что, у него нет других забот. обострение с Финляндией.
— Мне звонили из аппарата товарища Сталина, интересовались: как дела с подготовкой к декаде.
— Но это же сатира! Сатира!..
— Я не решусь на доклад товарищу Сталину о смене решения. Лично я.
— Вы очень рискуете.
— Как шутят наши западные белорусы: «Кто не рискует, тот не пьет шампанское».
— Они что, до того, как мы их освободили от панов, пили шампанское?.. А-а?
Пономаренко осекся.
— Советую, товарищ Первый секретарь, не повторять панские присказки. Ваше счастье, что не слышат их в Москве.
Прощально не пожали руки, а так — скользнули ладонью о ладонь.
Пономаренко стоял у окна, видел, как цековский шофер захлопнул за московским чиновником черно-лаковую дверцу и ЗИС-101, осторожно съехав с площадки на мостовую, двинулся в сторону вокзала. Опадали листья, и в сквере под окнами ЦК уже просматривалась фигурка малыша с гусем — скульптура в центре фонтана.
— И вот что. — Первый секретарь обдумывал тактические ходы. — И вот что, товарищ Эйдинов.
Названный встал.
— И вот что: джаз Эдди Рознера из программы декады вычеркнуть.
— Как?! Государственный джаз-оркестр БССР? Это же наш козырь!
— Правильно. Но козырями не козыряют, не открывают сразу. Не будем дразнить гусей.
— Кого?
— Московских гусей. Гастроли нашего джаза в Москве организуйте — хорошо бы в театре сада «Эрмитаж», престижно, — но как бы за рамками официальной программы. Поняли, как нужно?.. Там в оркестре директор толковый, коммунист.
— Будем пить по второму бокалу шампанского? — осторожно пошутил секретарь-идеолог.
— Или получим бутылкой по башке. Я первый получу. Работайте.
— Проект программы у вас.
На столе лежал сигнальный экземпляр программки московского концерта. Взгляд секретаря зацепился за слово «дерижер»; нажал кнопку вызова, от гнева не нащупав ее сразу.
— Редактора сюда!
В литерном вагоне проходящего через Минск поезда ехали Храпченко и фельдъегерь ЦК — в соседнем купе. На подъезде к Москве стояли в тамбуре друг за другом — незнакомые.
К Белорусскому вокзалу чиновнику подали ЗИС-101; поехал домой: побриться, переодеться перед своим явлением в Комитете по делам искусств.
А цековский посланец сразу же повез спецпакет на Старую площадь в ЦК ВКП(б) — на городском автобусе ГАЗ-45.
Тайная канцелярия
Допущения:
произошло так наверняка, иначе дальнейшее — необъяснимо.
По слабоосвещенным длинным коридорам стелились мягкие бордовые дорожки. По обеим сторонам на равном расстоянии врезаны в стены совершенно одинаковые массивные двери без табличек и даже без номеров комнат.
Пока шли, оттуда никто не выходил, никто не появлялся в этом, казалось Кондрату, необитаемом сумрачном пространстве. Идущий за ним человек в гимнастерке с лейтенантскими петлицами чекиста поинтересовался:
— А вот эта ваша басня, где баба упирается ногами в передок телеги.
— Якобы помогая коню, — кивнул Кондрат. — А мужик ей: «Паможа, як хваробе кашаль». И что?
— Так это — не о партийном ли руководстве?
— Это о бабе.
— А «хвароба».
— Болезнь. По-русски: хворь. Корень общий.
— Оч-чень схоже. А вот как по-белорусски будет «рука»?
— Рука.
Чекист допытывался безмятежно, но с едва уловимой язвительностью:
— Ну а, скажем. «нога»?
— Нага, — недоумевал Крапива. Он заметно «гэкал».
— Та-ак. Голова — соответственно?
— Галава.
— А вот, например, задница?
Кондрат остановился, развернулся. Уловив издевку, решал: не врезать ли? С чекиста слетела бы фуражка — васильковая тулья, краповый околыш. Он был крупнее лейтенанта, коридор пуст, тот орать не станет, а как поступят лично с ним в доме, куда есть только вход, уже, конечно, решено. Но сдержался.
А чекист, впившись в него взглядом, вопрошал безмятежно:
— Задница, товарищ Крапива, — как будет на белорусском?.. Задница.
Писатель выкрикнул ему прямо в лицо — непонятно: то ли давал перевод,
то ли обзывал:
— Жопа!
— Тиш-ше! У нас не принято повышать голос. К тому же я старше по званию. Вы в каком чине демобилизовались?.. Двигайтесь: мы еще не дошли. Попали бы вы не ко мне, а к Крупене, он бы вас за такие выкрики.
— Ничего бы он не сделал. И вы — ничего. Я вам зачем-то нужен.
— Узнаете сейчас.
— А вы — кто?
— Отныне на все время «до» и на все время декады — ваш неразлучный друг. Обязательный.
— Бывают «обязательные» друзья?
— У нас — обязательно. Лейтенант Ружевич. Как товарищ Сталин: Иосиф.
— Если «Ружевич», то не Иосиф, а, как пан Пилсудский, — Юзеф.
Еще прошли, бесшумно ступая по мягкой дорожке.
— Нам вот в эту дверь, Кондратий Кондратьевич.
— Я не Рылеев «Кондратий», а Кандрат. По-белорусски: Кан-драт. Это обязан усвоить мой обязательный друг.
Ночь тревог
Допущения:
по все еще осторожным рассказам живших в те годы.
Стук в дверь — частый, настойчивый, не обещавший, что посетитель угомонится и уйдет. Что успокаивало Атраховичей: перед этим не скользнул по дождевым струйкам окон свет фар, не заурчал мотор «эмки». И все же. Но в дверь молотили упрямо.
— Почему не арестовали меня, когда был у них. там? — прошептал Кондрат.
— Ты был сегодня в энкавэдэ?! — ужаснулась жена. — И не сказал!
— Я дал подписку о неразглашении.
— Но мне мог бы. Не успела тебе сказать, — шептала жена, — взяли Изи Харика и Андрея Александровича.
— А ведь они были в списках писателей — ехать на декаду!.. Если со мной что — бери детей и в деревню, к родичам в Пристенок!.. Кинь в печку листок, он на столе слева. Быстро.
— Что там?
— Басня про. про наших в Белостоке… Жги!
— Но, Кондрат, ты же не успел запомнить! Только сегодня ее.
— Кинь. Ну!
Коротко полыхнул в печке лист.
Долгий стук в дверь «очередью» прервался. Атраховичи тревожно перешептывались.
— Хорошо, не включили свет. Наверное, уйдут. поймут, что нас нет дома.
— И я тебе не сказал: взяли отца Иры Жданович.
— Флориана?! Основателя нашего театра!
И тут застучал в дверь мягкий, похоже, детский кулачок.
