Алексей Ручий - Песни/Танцы
Платформа медленно заполнялась людьми. Мы поднялись по бетонным ступеням и пошли в ее дальний конец – там было посвободней. Вокруг яркими красками расцветала весна; весна надежд, весна любви, весна знакомой, но забытой свободы – как все забытое имеющей горький водочный привкус. Хотелось всего и сразу. Так, наверное, бывает со слепыми, которым внезапно выпадает удача прозреть: тебе не унять свой аппетит, не насытиться этим миром, пока ты не потеряешь все силы. До конца. А тут мы однозначно пойдем до конца.
Электричка пришла минут через пятнадцать. Мы загрузились в вагон и заняли места у окна. Помимо нас тут же сидели дачники с рюкзаками, какие-то люди с газетами, которые с сосредоточенным видом разгадывали кроссворды; дети, пенсионеры, коротко стриженые ребята, ехавшие в столицу по только им известным делам, несколько офицеров из гарнизона, смутные тени, солнечные блики, свет и тьма. В общем, бесконечный балаган. Когда электричка тронулась, этот балаган не дрогнул ни одной мышцей лица; у нас же остались позади полтора года жизни. Падения и взлеты, пустота и наполненность.
Как будто безвоздушное пространство кончилось, и теперь можно было попробовать начать дышать…
Замелькало, закружилось за окном. Понеслась прочь станция, город, типовые дома и заводики, заброшенные развалюхи и ржавеющие ангары… за ними – лес, поля, деревни. Понеслось время…
Голос с ревербератором объявлял станции, одну за другой; они мелькали мимо окон полупустыми платформами, разноцветными дачными домиками, зазубренными гарпунными верхушками елей. Я смотрел в эту чехарду сквозь мутное стекло с нацарапанным на нем нецензурным словом и погружался в мягкую податливую дрему. Прочь, прочь отсюда. Навсегда. В никуда…
В армию я уходил с проблемами. Точнее – с целым рядом проблем. Во-первых, я нигде не работал и не учился. Из университета меня отчислили еще весной, и до осени я просто слонялся туда-сюда, пытаясь отыскать и занять свою скромную нишу в этом мире.
За это время я успел попробовать себя в специальности помощника юриста, курьера, специалиста по подделыванию печатей и штампов, грузчика, строителя и, конечно, мужественного пьяницы. Алкоголь был второй проблемой.
В том обществе, которое меня окружало, выпивали практически все. Компания мечтательных неумех и амбициозных неудачников – алкоголь помогал нам найти компромисс с жестокой и беспринципной реальностью.
Но своего места в мире в ходе этих хаотических поисков я так и не обнаружил. Тот, кто создавал мир, видимо, не предусмотрел того факта, что однажды здесь появлюсь я. И это была третья проблема, основная.
Нахождение среди множества людей, как это ни парадоксально, ведет к непременному одиночеству. Ты просто-напросто начинаешь понимать, что не нужен никому и, в первую очередь, самому себе. Именно себе… Узел завязывается все туже, ты мечешься как раненый зверь, но выхода нет. Надо рвать и рвать конкретно. Напрочь. Навсегда. Но даже это не гарантирует тебе ничего. От себя не уйдешь. Тут заключена четвертая проблема, самая болезненная…
В какой-то момент я устал. Я пытался вырваться из порочного круга, рванув через всю страну за ускользающей любовью, без денег, на электричках. Но любви я не нашел. Любви было не до меня, у нее были свои планы, и улыбаться она любила тем, кто был более удачлив, нежели я. Так я остался ни с чем. Хотя…
Страна освежила меня, я впервые в жизни увидел пшеничные поля до горизонта. И услышал ветер, гуляющий в наливающихся зерном колосьях. Новые ощущения и незнакомые чувства – пожалуй, это все, что я мог заполучить тогда. Может, еще решительность, которой мне всегда недоставало. Ничего другого у меня не было. В том числе и идей о том, что же делать дальше.
Лихорадочно теребя мысли, я искал способ вырваться из того мрака, что окутывал мое настоящее. Способ приходил на ум один, классический: бежать. Вставал вопрос: куда? В тюрьму меня не брали, хотя периодически грозились (именно вариант заточения, который совсем не радовал мою свободолюбивую натуру, и подтолкнул меня к решительным действиям), оставалась – армия. В армию у нас берут почти всегда и почти всех и берут, надо сказать, с удовольствием. С руками и ногами. Впрочем, могут взять и без них.
Но в моем случае даже тут все оказалось гораздо сложнее. Если подробнее: брать меня хотели, очень хотели. Женщины в райвоенкомате, когда узнали, что я сам, добровольно, хочу отправиться отдавать долг Родине, расцвели, словно только что нашли клад. Впрочем, при современном отношении молодежи, да и не только молодежи, к армии – все так и было. Другое дело – психиатр. Психиатр на медкомиссии наотрез отказался пропускать меня. Из-за шрамов на руках.
Шрамы – да мало ли их было на мне, этих шрамов. Каждое значимое (и совсем незначимое) событие, каждый удар судьбы запечатлевался на мне тонким белым рубцом. Я вел войну против себя. Беспощадную, безжалостную. Но психиатру – женщине того возраста, когда климакс откладывает неприятный отпечаток на характере – этого было никогда и ни за что не понять, она нервничала, тихо ненавидя всех, и попросту не хотела брать на себя ответственность за столь сомнительного в психическом плане призывника. Поэтому отправила меня от греха подальше в областную психбольницу на обследование. Пусть уже там разбираются: могу ли я служить в армии или нет.
Порадовал только майор, который руководил призывной кампанией. Пробежав по мне хитрыми въедливыми глазками, он коротко заключил:
- Езжай. Если в армию хочешь – тут его глаза особо хитро сверкнули, дав понять, что мое желание очевидно вписывалось в его личный план по получению премии за редкое отсутствие недобора призывников – они тебя пропустят. Парень-то ты нормальный.
Нормальный парень – с такой исчерпывающей характеристикой в качестве багажа я и поехал в областную психбольницу. Впрочем, это место заслуживает отдельного рассказа.
Ехал я с пареньком года на три-четыре младше, отправленным тоже по линии военкомата. Звали паренька Рома. Его мне препоручили под покровительство майор и Ромина сердобольная бабушка: она боялась, что по пути тот обязательно где-нибудь потеряется. В анамнезе Рома имел драку на школьной дискотеке, в ходе которой он порезал кого-то «розочкой» из бутылочного горлышка, а также еще ряд инцидентов, позволивших отправить его на обследование с диагнозом, в котором значилось что-то вроде неумения контролировать агрессию и склонности к социопатии (сильно сомневаюсь, что бабушка знала об этом). Помимо этих недостатков, относившихся к внутренней стороне Роминой натуры, имелся и еще один, внешний – Рома отличался излишней болтливостью: говорил много, но как все болтуны – совсем не по делу.
Областная психбольница находилась в живописном месте под Гатчиной, вдали от райцентра и больших автострад – километрах в пяти от ближайшей железнодорожной станции, на опушке леса, промокшего от октябрьских дождей и хмуро смотрящего черными глазами в окна больничных корпусов.
Сначала мы ехали полтора часа на электричке, потом минут десять тряслись по грунтовке на видавшем виды «ПАЗике». Вылезли на безлюдной остановке, среди луж, в которых отражалось хмурое осеннее небо, и куч палой листвы. Вдалеке виднелись какие-то полуразвалившиеся избушки. Видимо, там была деревня.
Неподалеку от остановки возвышались кирпичные корпуса психбольницы. Зрелище впечатляющее: окна, забранные металлическими решетками и отдаленно напоминающие глаза покойника, сырые потеки по стенам от непрекращающихся дождей, местами оторванный шифер на крыше. Достаточно, чтобы сделать некоторые нелицеприятные выводы.
Даже если вы совершенно здоровы, длительное пребывание здесь сделает вас конченым психом – заключил я.
Мы с Ромой перешли дорогу, обогнули невысокий забор, прошли мимо сторожки со шлагбаумом и оказались перед деревянной дверью с окошком. Постучались. Мне показалось, что к окнам психбольницы тотчас прильнули десятки смутных силуэтов…
Наверное, показалось, потому что когда я поднял свой взгляд вверх, на меня мрачно посмотрели лишь проржавевшие решетки да квадратики серого стекла.
Стучаться пришлось раза три – только после этого окошко в двери нехотя открылось, и оттуда выглянула заспанная женщина неопределенного возраста.
- Мы прописываться, - сию же секунду возопил Рома.
Глупый человек.
- По направлению, - уточнил я, - на обследование.
Женщина смерила нас хмурым взглядом.
- Раньше не могли приехать?
- Мы вообще-то из области, с другого конца, это двести с лишним километров…
Вряд ли мои доводы показались ей хоть сколько-нибудь уместными, потому что приветливости в ее взоре не прибавилось. Но дверь она все же открыла.
Мы прошли через небольшой коридорчик и очутились в некоем подобии холла. Нас тут же встретила дежурная медсестра. По виду она мало чем отличалась от хмурой женщины: тот же неопределенный возраст, та же пугающая ненависть в глазах.
