Митчел Уилсон - Встреча на далеком меридиане
Разумеется, она не влюблена в него, сказала бы она негодующе, но теперь, когда его не оказалось в кабинете и, значит, теплое чувство, что он находится под ее охраной, обмануло ее, она внезапно испытала такую тревогу, словно обнаружила, что ее сумочка разрезана в все сбережения украдены. Она позвонила в третий раз, и в третий раз из кабинета не донеслось никакого ответа. Но как она могла не заметить, что он ушел?
Она поспешно позвонила в южную лабораторию. Его там нет, ответили ей. Он вернулся к себе в кабинет просмотреть расчеты мезонного телескопа. Вероятно, он сейчас у себя. И будьте любезны, напомните ему, что работа приостановлена, — все ждут его оценки.
— Непременно напомню, — сказала она с иронией и позвонила в аналитическую лабораторию, куда он мог пойти, чтобы посмотреть фотографии следов, снятых в камере Вильсона, или как там она называется; проработав два года в институте, Мэрион еще не знала, что такое, в сущности, космические лучи, не знала, если уж на то пошло, ни чем, собственно, занимаются физики, ни даже какую проблему решает он; она знала только, что это блестящий ученый и что, едва его увидев, она сразу почувствовала — вот человек, у которого она хочет работать.
А ведь он не был красив, он казался красивым только на первый взгляд: черты его лица были слишком неправильными, слишком резкими. И дело не в его глазах, темных, задумчивых и удивительно внимательных. Скорее всего, дело в том, как он смотрит — с симпатией и живым интересом, словно пытается увидеть и понять глубины вашего сердца.
В первый раз поймав на себе этот серьезный, внимательный взгляд, Мэрион внутренне затрепетала и медленно отвернулась, покорно наклонив голову, ощущая каждую проносящуюся секунду как удар тока. Вот сейчас он подойдет к ней сзади, его руки лягут на ее талию, затем медленно скользнут выше (как хорошо, что талия у нее тонкая, а грудь упругая), и он притянет ее к себе, целуя в волосы, и, если он будет молчать, ей останется только повернуться к нему, не размыкая его объятий, и поцеловать его. Она знала, что поступит именно так. Но если он скажет что-нибудь, ей тоже придется что-нибудь сказать — и сказать ей придется: «Пожалуйста, не надо!»
Секунды ожидания проходили одна за другой, и Мэрион почувствовала легкую дурноту. Она медленна повернулась к нему боком, словно что-то отыскивая в ящиках картотеки. И мгновение спустя вдруг поняла, что ничего не произошло и, не произойдет. Обернувшись, она увидела, что он не смотрит на нее. Его взгляд с тем же выражением был устремлен на место, где она стояла перед этим. Спустя секунду он начал тихо, с явным удовольствием насвистывать какой-то простенький мотив. Потом взял телефонную трубку и позвонил в механическую мастерскую.
— Я нашел конструкцию для этого синхронизатора. Идея зародилась у меня всего минуту назад. Идите сюда, я набросаю вам эскиз.
Так, значит, этот взгляд не имел к ней никакого отношения! Она не чувствовала ни обиды, ни разочарования и была просто глубоко благодарна ему за то, что он не разбил ее жизнь: ведь она очень, очень хорошо знала, что случится, если он когда-нибудь властно или хотя бы неуверенно обнимет ее. Ее брак, ее будущие дети, семейный очаг, ради которого она трудилась, — все это исчезнет, рассеется как струйка дыма. Она просто ничего не сможет с собой поделать. Но при этом она по-прежнему была готова поклясться, что не влюблена в него.
Однако где же он? Она позвонила в механическую мастерскую, затем в библиотеку. Его не было и там.
Она снова задумчиво поглядела на закрытую дверь его кабинета и вдруг решила позвонить еще — в последний раз. Опять никакого отклика. И тогда, не задумываясь, что и почему она делает, Мэрион быстро подошла к двери и распахнула ее.
Сине-серая комната была пуста. Синие кресла вокруг стола для совещаний были пусты, серое кожаное вращающееся кресло у его письменного стола было пусто и повернуто так, словно он встал и ушел, ни к чему не прикоснувшись, даже не взглянув на то, что оставил. За большим окном в дальнем конце кабинета видны были только зеленеющие весенние газоны и чистое голубое небо.
Эта пустота заставила ее сердце забиться от ужаса. Она быстро и испуганно шагнула в комнату, чтобы заглянуть за дверь, и вздрогнула — он сидел на низком подоконнике и смотрел на нее, с небрежным изяществом закинув одну длинную ногу за другую. В левой руке он держал пачку бумаг это были, как она знала, расчеты мезонного телескопа, — а правой машинально подбрасывал и ловил кусочек мела, даже не глядя на него. Его глаза были пусты, но сперва она не заметила в них застывшего ужаса; ей показалось, что она видит только удивление, словно он недоумевает, с какой стати она ворвалась к нему.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего. — Его губы едва шевелились, он продолжал не отрываясь смотреть ей в лицо.
— Но разве вы не слышали, как я звонила? Я звонила четыре раза, сказала она, чувствуя такое огромное облегчение, что ее слова прозвучали сердито. — Я думала, что вы умерли. Я совсем голову потеряла от страха. Если вы еще раз меня так напугаете, я вас убью! — Она подошла к столу и взяла трубку телефона. — Доктор Реннет здесь. Будьте так добры включить своего абонента. — Она посмотрела на него через стол, все еще не замечая его состояния. — Я в самом деле вас убью, хоть вы и мой шеф, хоть вы и великий физик!.. Да, да, слушаю, — тон ее из выжидательного стал раздраженным, — конечно, мы можем подождать, но это Кембридж вызывал нас, а не мы Кембридж.
— Кембридж! — Размеренные взлеты мелка прекратились. Доктор Реннет с трудом заставил себя сосредоточить внимание на ее словах. Его приглушенный голос зазвучал сильнее, чуть громче, а глаза оживились. — Значит, это насчет Гончарова, насчет русской делегации. Я сейчас подойду.
— Да, — сказала она сухо. — Придется немного подождать.
— Телефон звонил совсем рядом, — продолжал он с нарастающим изумлением, — а я сидел и смотрел на него. Я хотел взять трубку, я собирался взять трубку, но не мог пошевелиться. — Он повернулся к ней, словно прося ее почувствовать, как это невероятно. — Я не мог пошевелиться…
— Что-что?..
— Я не мог пошевелиться, — с тем же ужасом повторил он еще раз. — У меня перед глазами… — Он оборвал фразу. — Словно телефон звонил очень далеко или я слышал его сквозь сон. Почему-то казалось, что все это не имеет никакого значения.
Он умолк, вскочил с подоконника я, по-прежнему хмурясь, подошел к письменному столу. Он снова стал самим собой.
— Ну, что там? — спросил он.
— Телефонистка попросила подождать.
— Значит, будем ждать.
Он опустился в кресло, залитое солнечным светом, и опять уставился на сколотые скрепкой документы, которые ему предстояло одобрить или отвергнуть; он медленно двигал подбородком из стороны в сторону в ложбинке стиснутого кулака, и при этом движении над его красиво очерченным затылком вспыхивали золотые огоньки. Через секунду он уже, казалось, забыл и о ее присутствии. Она знала, что четвертого октября ему исполнится тридцать восемь лет. Она знала, где он родился, как звали его родителей (Фредерик и Сесиль), где он учился, — словом все, что было о нем написано, — в мучилась из-за этого порабощающего интереса, который владел только ею, но не им. Он мог разбить ее сердце, в она ненавидела его за то, что он этого не знает. Четыре года назад она пришла проинтервьюировать его для радиостудии и осталась работать у него секретаршей, а он до сих пор не понял — почему.
Она со злостью и удивлением подумала: «И надо же, чтобы такой безобразный сукин сын иногда казался таким красивым!» Затем ужаснулась грубости своих выражений, но тут же убийственно ровным голосом произнесла вслух:
— И надо же, чтобы такой безобразный сукин сын, как вы, иногда казался таким красивым!
Он удивленно поднял на нее глаза и от неожиданности рассмеялся.
— Извините меня, Мэрион, — сказал он, но вдруг его улыбка угасла и в глазах снова появился испуг. Он прижал ладони к вискам. — Боже мой, негромко сказал он и крепко придавил пальцами глаза. — Боже мой… вздохнул он.
У него не хватило сил кончить. И теперь, когда она наконец поняла, что его молчание родилось в глубинах, каких она никогда не измерит, ей захотелось бросить телефонную трубку, обхватить руками его голову и прижать ее к своей груди, чтобы дать ему хоть как-то отдохнуть и успокоиться. Было невыносимо думать, что он так страдает. Впервые, если ее считать того времени, когда от него ушла жена, ей довелось увидеть мрак, таящийся в его душе: внешне он всегда был точно таким же, каким показался ей в первый раз, когда ее покорили кипучая энергия его ума, легкость и свобода его движений и непоколебимая внутренняя убежденность.
Этот внезапный испуг заставил ее по-новому заглянуть за решетку написанных о нем строчек, и только теперь она смутно осознала всю сложность прошлого, крывшегося в кратких сведениях о годах столь давних, что даже он сам их забыл, если не считать туманных полувоспоминаний о том, как жилось маленькому ребенку, единственному ребенку в доме, где весь день едва слышно жужжала тишина, а из кухни, в дальнем конце большой старомодной квартиры, доносился приглушенный звон посуды и кастрюль — там кухарка занималась своим делом, словно была совсем одна, и лишь изредка прислушивалась, не раздается ли шум, не случилось ли с мальчиком беды: но шума никогда не бывало. Мальчик примирился с тем, что его мать каждое утро уходила из дому почти сразу вслед за отцом: он отправлялся в школу, директором которой был, а она — в нижний Ист-сайд, где работала врачом-акушером.
