Катрин Панколь - Крутые мужики на дороге не валяются
Я миную отдел косметики на первом этаже, благоухающий рай, населенный неземными созданиями, нежными феями с длинными тонкими руками. Они пытаются заманить меня в иллюзорный мир роскоши, но я на подобные провокации не поддаюсь. Окидываю их презрительным взглядом, говорю, что их волшебная дребедень мне ни к чему и что они сами прекрасно знают: ничто не проникает в кожу. Это доказано современными научными данными. Больше мне никто не докучает, и я густо намазываю физиономию бесплатными румянами, которые переливаются всеми цветами радуги.
Сегодня у меня нет сил вступать с ними в дискуссию. Я быстро прохожу мимо вожделенного отдела. Глядя себе под ноги, отдаюсь течению толпы, которая выносит меня к выходу.
Все не так.
Даже надежды не осталось.
Констатирую: Лексингтон, Пятая авеню, но собраться с мыслями по-прежнему не могу.
Ну почему Он ушел?
Почему Он ушел именно теперь, когда мы наконец помирились?
Это несправедливо…
В жилище Бонни Мэйлер меня не тянет. Квартирка у нее маленькая и темная. Две комнатки на первом этаже сорокаэтажной башни. Даже днем приходится включать свет или передвигаться вслепую. Во дворе шумное бистро, поэтому окна надо все время держать закрытыми. Бонни живет здесь уже шестнадцать лет, потому что арендная плата просто смешная, тем не менее адрес звучит весьма эффектно. В Нью-Йорке место жительства имеет принципиальное значение. Стоит вам назвать свой адрес, и собеседник сразу понимает, что вы собой представляете, насколько успешно продвигаетесь по службе, какими духами душитесь, какими средствами располагаете. Мэдисон-авеню, 72, — это престижно. Бонни обставила квартиру в светлых тонах, купила итальянские диваны, изысканную посуду от «Лалик», домашний кинотеатр с экраном во всю стену, но это дела не меняет: в квартире всегда царит полумрак. Впрочем, самой хозяйке на подобные мелочи наплевать: она появляется дома только под вечер, чтобы быстро переодеться перед выходом в свет.
Бонни Мэйлер — чрезвычайно занятая дама. Она возглавляет отдел по связям с общественностью в одной известной компании, которая производит корма для кошек и собак, и параллельно финансирует культурные мероприятия, словно желая оправдать свои высокие прибыли (и заодно получить налоговые послабления). Ее отдел спонсирует выставки современных художников, выступления нобелевских лауреатов, семинары обездоленных диссидентов. Я познакомилась с Бонни четыре года назад, на каком-то светском мероприятии, и она тут же предложила мне поселиться у нее. С тех пор это стало своеобразным ритуалом: приехав в Нью-Йорк, я немедленно направляюсь к Бонни Мэйлер.
В этот раз я тоже первым делом оставила у Бонни вещи и поведала ей о своем горе. На мгновенье оторвав глаза от брошки, которую она пыталась прикрепить на лацкан пиджака, Бонни заметила, что подобное может случиться с каждым, главное — не дать себе опуститься и все будет хорошо. Она протянула мне связку ключей, сказала, что нового швейцара зовут Уолтер и что он «просто душка». Затем, так и не справившись с брошкой, повязала на шею платок и удалилась, напоследок сообщив, что холодильник — в моем полном распоряжении.
Мне нравится Бонни Мэйлер: она постоянно улыбается, а двери ее дома всегда распахнуты настежь. Я не знаю, в чем причина подобного гостеприимства, но факт остается фактом: Бонни Мэйлер готова приютить любого. Моими соседями были, например, турецкий режиссер и румынский поэт, которые не могли позволить себе жить в гостинице. За номер в отеле здесь приходится платить огромные деньги, и всякий прибывающий в Нью-Йорк, если, конечно, он не желает немедленно оказаться на мели, должен заранее позаботиться о жилье, предпочтительно с кондиционером, швейцаром и прочими удобствами.
Я поднимаюсь по Лексингтон-авеню в направлении отеля «Карлайл». Машины гудят не переставая. Складывается впечатление, что они так и продаются с включенными клаксонами, а за каждую минуту тишины следует заплатить отдельно. Пешеходы несутся на максимальной скорости, одна я всех торможу. У перекрестка на меня наседают со всех сторон. Я невнятно извиняюсь и, прижимая сумку к груди, нервно озираюсь по сторонам, опасаясь, что какой-нибудь псих пихнет меня под автобус.
В «Нью-Йорк Таймс» только о таком и пишут. Я специально покупаю эту газету ради колонки происшествий. Здесь ни дня не обходится без кровавого преступления. На первой полосе публикуется краткий анонс, на последующих — леденящие душу подробности. Мужчины режут своих возлюбленных, а затем измельчают в миксере их хладные трупы. Сумасшедшие рыщут по городу и толкают женщин под колеса. Иногда вместо преступления читателю предлагают красивую историю любви, но такое случается крайне редко.
Он говорил: «Когда-нибудь мы вместе полетим в Нью-Йорк, ты мне его покажешь…», но до Нью-Йорка так и не добрался. Он много чего обещал — и сразу забывал. Позже я напоминала Ему Его собственные слова, а Он в ответ только смеялся: «Успеется!»
Он ничего не принимал всерьез, в особенности меня. Слушал полминуты, а потом начинал думать о чем-то своем, предпочитал говорить о себе, о работе, о коллегах. А я послушно внимала Ему и потом долго не могла справиться с обидой.
Когда вышла моя первая книга, Он прочел лишь те места, где фигурировал сам. Даже хвастался перед друзьями.
— Я вообще, знаешь ли, не очень люблю читать, — признался Он и с усмешкой добавил: — Скажи, когда ты наконец напишешь настоящую книгу?
При этих словах коленки у меня затряслись, на глазах выступили слезы, но я сделала вид, что ничего не случилось, и спросила как ни в чем не бывало:
— Что, по-твоему, значит «настоящая книга»?
— Ну, не знаю я… Чтобы была написана хорошим языком… Типа красиво, без грамматических ошибок. Как у Шатобриана или вроде того.
— Твой Шатобриан давным-давно умер! Так уже никто не говорит!
— Ну, зато у него… это… красочные описания!
— Ну ты и загнул: красочные описания… На фиг они нужны, когда есть телевизор, кино…
— И что с того? А мне нравится как у Шатобриана. Или, к примеру, у Бальзака. Вот настоящие шедевры… Против этого ты не сможешь возразить. Недаром их до сих пор читают.
— И кто же их читает? Ты что ли?
— Я — нет. Но некоторые мои знакомые читают.
После таких слов я уже не могла принимать свою книгу всерьез. Мне было известно, что она попала в число бестселлеров, что моему издателю приходится снова и снова увеличивать тираж, что стопки в книжных магазинах тают с каждым днем, но это казалось мне неправдоподобным. Почему-то я думала, что все мои книги скупает один-единственный псих: ему понравилось, вот он и решил приобрести весь тираж.
Я не представляла себе, как жить дальше: с одним читателем далеко не уедешь.
Работая над второй книжкой, я решила стараться и писать хорошо. Как Шатобриан. Я приехала в Нью-Йорк. Сняла квартиру. Сначала в верхней части города, в прекрасном районе, потом, когда деньги кончились, в самой нижней его части. Записалась на курс creative writing[7]: как написать роман… Американцы убеждены, что научиться можно всему. Оптимисты! Их с детства учат все видеть в светлых тонах. У них конструктивный подход к жизни.
В общем, учебное заведение называлось «Нью скул». Как явствует из названия, предназначено оно было для тех, кто хочет начать жизнь сначала и имеет для этого средства. Я проучилась три месяца, пока деньги не закончились. Успела целиком прослушать курс Ника. Он неизменно приходил на лекцию в сером пиджаке, который от стирки к стирке становился все белее и белее, брюках цвета гнилого яблока и разношенных туфлях, из-за которых он все время кренился вправо. За десять лет до нашего знакомства Ник написал бестселлер, о котором все давно забыли. На первых занятиях он постоянно упоминал о нем, походя, без тени высокомерия, как будто оправдываясь перед нами, платившими деньги за его ценные советы. Ник любил Фолкнера, Стейнбека и Фланнери О’Коннор. Благодаря ему я тоже в тот год открыла для себя Фланнери. Новеллу про герань я полюбила просто до безумия и без конца перечитывала. Герой новеллы, южанин, выйдя на пенсию, переехал к дочери, которая жила в типовом пригороде Нью-Йорка, и влюбился в цветок, стоявший в окне напротив. То была несчастная пеларгония, взращенная трудами нелепого доброго горожанина вдали от сестер своих гераниевых. И лишь пенсионер понимал, что чувствует этот цветок на чужом подоконнике. Они — товарищи по несчастью. Его тоже пересадили в незнакомую среду. Старик приехал в Нью-Йорк по совету дочери и зятя, положивших глаз на его пенсию. Отрезанный от родного Юга, где черные не носят лакированных ботинок и не позволяют себе фамильярно хлопать белых по плечу, он не понимает своих новых соседей, в том числе и собственную дочь, путается под ногами, задает дурацкие вопросы, все время кому-то мешает. С трудом поднимаясь по лестнице, он с каждым шагом ощущает приближение смерти… И так же медленно угасает цветок в окне напротив.
