Антун Шолян - Гавань

Автор не дает никаких утешительных обещаний. Он покидает своего героя раздавленным, одурманенным алкоголем, дошедшим до безумия. Это уже не совсем человек, а живой сгусток боли, оглашающий окрестности диким криком и вдруг замечающий, что его тело начинает обрастать густой шерстью…

Автор жесток к герою до предела, но в том и есть высший гуманизм повести. Она ранит осознанием, что всемирное «быть или не быть» решается сегодня, именно сейчас и здесь, где нахожусь я и Вы, читатель. Все связано со всем, и если никто не хочет ни за что отвечать, если, пребывая в ужасе, люди привыкли и уже не ощущают ужаса, то нужно хотя бы кричать, да, кричать вслед за Деспотом. И это, может быть, станет воскрешением чувств, первым шагом к внутреннему преображению.

Собственно, окружающий мир — всего лишь декорация, в которой или живет, или прозябает душа. И неужели же, чтобы понять это, главное, обязательно нужна вереница жертв, гибельность отчаяния? Деспоту, может быть, повезло — он выпал из порочного круга… И вот мы стоим вместе с ним над морем, нет, над разверзнувшейся пропастью… Но разве выход из безысходности существует только в линейном пространстве?

Разве не известно, что «гавань» самоутверждения, как и линия горизонта, — всего лишь условность, исчезающая по мере приближения к ней? «Смирись, гордый человек, и только тогда ты станешь свободным…». Пока человек живет и дышит среди себе подобных, у него есть, всегда остается возможность раскаяться и начать новую жизнь, созвучную голосу своей совести.

Гавань

Средь зловонного погоста, где кресты давно истлели,

Гогоча и матерщинясь, строят здание вокзала.

Из него юнец безусый в жизнь за неким идеалом

Устремится, как деваха в ад восточного борделя.

Может быть, вначале была просто мечта. Да и кто из нас, жаждущих перемен, вечного созидания и переустройства мира, хоть однажды не упивался мечтой?

Инженер Деспот мечтал о Гавани и видел ее так ясно, будто мысль о ней принадлежала одному ему: огромный белокаменный мол, словно две руки, заключает в объятия кусочек моря, и трансокеанские корабли, сухогрузы, танкеры, похожие днем на нарядные кареты, а ночью на светящиеся тысячами огоньков рождественские елки, со всего света везут божьи дары именно сюда, на эту узкую полоску земли, где недавно ничего не было. А над Гаванью всегда безоблачное небо и мерцание улыбающихся звезд.

Может быть, как я уже сказал, вначале была просто мечта; и решение о строительстве Гавани имело не только административную, но и эмоциональную подоплеку. Но скоро, очень скоро мечту сменил вероломный акт воплощения, и ее четкие геометрические формы исказила тривиальная колготня: мечта была позабыта, и осталась грубая, прожорливая Стройка, самодостаточная и самодовлеющая.

Можно сказать, что началась она с неких событий весьма фривольного свойства: доверительного разговора в коридоре некоего учреждения, шепота в постели чьей-то любовницы, пачки банкнотов, перекочевавшей из одних рук в другие в некоем белградском или загребском ресторанчике. Заседала некая комиссия, члены которой, боясь опоздать на обед, наспех приняли решение по последнему пункту повестки дня. Чей-то палец волчком закружил по карте и остановился именно на этом месте.

Боже мой, кто может знать, от чего зависит наша судьба! Во всяком случае, я не знаю; я не пророк, не историк, и я не присутствовал на заседании комиссия. Мне, как и всем вам — инженеру, строителям, жителям городка, остается лишь прочувствовать на собственной шкуре его последствия, короче, испытать свою судьбу. И после дела тщетно распутывать загадку провидения, которая проступила сквозь пыль на распахнутом веере событий.

Можно с уверенностью утверждать, однако, что истинное, настоящее начало было положено, как это уже у нас вошло в обычай, за накрытым столом, с молодой баранинкой и пучками свежего лука, с бокалами отличного местного вина и бутылями минеральной воды, в известной «Пастушке» — псевдонародном ресторане, построенном невдалеке от еще неоконченной Адриатической магистрали, среди псевдонародной беседы, подкрепляемой дружеским похлопыванием собеседника по плечу. Именно там, давая себе передышку между копченым окороком и овечьей брынзой, между всякой мясной снедью и кофе, некие пассивные городские или общинные деятели заверили некие республиканские или союзные органы в полной с ними солидарности и подтвердили особую необходимость именно здесь и ни на шаг далее построить гавань.

Может быть, в целом мире все начинается именно так. Может, все везде наперед предсказано, фатально, неизбежно, а наш удел — лишь быть свидетелями подобных формализованных начал, зрителями неких commedia dell’arte — буколических сцен с обильной народной трапезой. Естественно, все нажрались до отвала, прикончили жареного барашка, вдоволь наговорились, осушили за здоровье друг друга бесконечные бокалы под бесконечные тосты, может даже, расчувствовавшись, затянули песню, и судьба Гавани была решена.

О да, инженер Деспот и ел, и пил вместе с ними и, смущенно улыбаясь, среди галдежа, здравиц и взаимных излияний видел сквозь рыжеватый винный туман очертания величественного волнореза, на котором в торжественном молчании возвышается полный достоинства маяк и даже в безоблачный день посылает ясные сигналы или отражает своими хрустальными стеклами лучи солнца и обольстительно подмигивает горизонту, словно калейдоскоп грядущего.

Вместе со всеми — но не расставаясь и с прекрасным видением инженер прибыл «на место действия». Он сидел в последней машине вереницы черных «мерседесов», ползущих среди скудного скалистого пейзажа и остановившихся На самом верху, где шоссе перешло в каменную площадку. Нескладным хором захлопали дверцы автомобилей.

— Отсюда всего красивей, — бросил на бегу какой-то человек, устремляясь к первой машине, чтобы услужливо открыть дверь. — Отсюда все видно лучше, чем на карте.

Вокруг них простиралось каменистое плато, похожее на застывшее море. С высоты, на которой они очутились, далеко внизу видно было, как синеет, растворяясь в туманной дымке, и настоящее море с поблескивающими на нем, словно мелочь, рассыпавшаяся из божьего кармана, крохотными островками.

Повсюду, докуда достигал взор, не чувствовалось следов человеческой руки. Может быть, только инженер, бессознательно, каким-то краешком ослепленной солнцем сетчатки, рассмотрел внизу, на самом берегу, с десяток домиков и часовню на кладбище — крапинки величественного пейзажа, которые, похоже, не были созданы людьми, испокон веков и до нашего времени создающими все вокруг, а являли собой те же творения господни, как зеленеющие по склонам кипарисы.

Приехавшие выползали из автомобилей и разминали ноги, полной грудью вдыхая горный воздух. Все одинаково бледные, в одинаковых, отличающихся лишь оттенками, темно-серых костюмах, в белых рубашках, с одинаково непротокольно сдвинутыми галстуками, они никак не вписывались в величественную картину этой каменистой пустоши; и не знали, как должны себя здесь вести.

Кто-то разостлал на земле планшет и веером разложил листы проекта, прижав их по углам камешками. Кто-то тыкал пальцем в карту, потом в некие точки пейзажа, доказывая полное соответствие окружающей среды картографической проекции мечты. Стоящий посреди этой группы маленький коренастый мужчина слушал объяснения и время от времени морщился, то ли от напряжения, силясь понять, что ему толковали, то ли от избытка в желудке жареной ягнятины.

— Там будет трансформаторная подстанция, — говорил кто-то с профессиональной небрежностью. — Энергию будем получать от боснийской транзитной сети, пока не вступит в строй гидроэлектростанция на Озере…

Порывы северо-восточного ветра подхватывали его слова и относили в сторону, в тишь каменной пустыни. Но это не имело значения. Люди его не слушали. Все уже было решено. Приехавшие стояли, широко расставив ноги, и ветер полоскал их штанины, надувал пиджаки и трепал волосы. Их укорила чистота обрисованной перспективы.

— Первая проблема, естественно, дорога, и надо бы прежде всего приняться за смету. Как видите, дорога должна идти вон там… потом туда… видите вон то кладбище… там будет перегрузочный пункт…

Все уже было решено, но когда бумажный план накладывается на реальную местность, человек цепенеет перед его величием, дерзновенностью, универсальностью. Пораженные, некоторое время все молчали.

— А здесь красиво, — сказал кто-то будто сам себе.

— Да, да, — отозвался другой, над всеми эмоциями которого явно доминировало чувство ответственности, — через месяц-два тут все изменится.

Они стояли на ветру и ждали. Коренастый мужчина, все так же морщась, обозревал раскинувшийся внизу пейзаж. Когда он заговорил, все замерли в изумлении.