Денис Кудерин - Рассказы
– Ну в Страшный Суд там, в Небеса? Вообще, веришь во что-нибудь?
– А, ты вон про что. Нет, не верю. Туфта все это. Бога – нет! – и Николай для пущей убедительности стукнул кулаком по столу, так что приборы трусливо звякнули.
– А я верю, Коля! Недавно окончательно уверовал. После случая одного.
– Ну-ка, ну-ка, – Николай нолил, и они синхронно вздрогнули, опрокинув.
– Да ничего особенного. Так, пустяки… – Володя достал сигарету: закурить как можно позже во время застолья было его любимой игрой с самим с собой; он этот момент всегда оттягивал до последнего – тем приятней было начинать первую после начала пития, когда в голове уже плывет волнами уютная эйфория. – У меня, как ты знаешь, тетка недавно померла… Так вот, я тебе поведаю, как родному, Коля: тетка эта была мне не просто тетка, а по молодости, да и по зрелости тож, еще и полюбовница – она, ты знаешь, ненамного старше меня и только в конце старухой-то стала, а раньше была ядреная баба…
– Вот как, значит.
– Ага. А закрутили мы тогда еще, когда я только из армии пришел в 79-м, и жена моя в больнице лежала не помню с чем. Тетка по какой-то надобности домой к нам явилась, ну выпили мы с ей (она этим делом не брезговала), и так получилось, что… познал я ее, короче, в библейском смысле слова.
– Ну ты кобель, Вован, с теткой родной… того, не погнушался! – усмехнулся Николай без осуждения.
– Да что такого, Коля! Жизнь! Она баба хорошая была, тетка-то, ласковая, одинокая. Ты слушай дальше… Шло время. Дети у меня росли. И периодически, когда возможность представлялась, с теткой мы это – пое.ывались тайно; было какое-то особое наслаждение, Николай, в этой запретной связи. Чем-то она меня как баба очень возбуждала, до помрачения ума прямо – какие предлоги я только не выдумывал, чтобы свидания наши осуществить… Ну так вот, померла она полгода назад. Схоронили. Я горевал, конечно, но виду не подавал. Пить стал больше, это да, – Володя показал ладонью на бутылку, стоявшую на столе, будто призывая ее в свидетельницы. – И вот какая штука, Коля. Стала мне Киса (это я тетку так называл в приватной, как говорится, обстановке) во сне являться, но не как смутный образ, а как наяву – совершенно живая, теплая, даже пахнущая так, как она пахла – конфетами мятными! И ум у меня в этих снах не сонный, а такой, как сейчас, нормальный и ясный, мать его! То есть связь наша, друг ты мой, не прервалась, а продолжается и по сей день – как видишь, уже наполовину по ту сторону земного существования! А ты говоришь – туфта.
– Ну, это… другое что-то, причем тут Бог, – возразил Николай. – И если на то пошло, то, Володя, вынужден тебя огорчить, это не тетка твоя вовсе, а… такой демон, суккуб называется. Церковь, кстати, не одобряет.
Володя с недоумением посмотрел на Николая.
– Не, не, Коля, ты меня не пугай! Не разрушай моей гармонии. Какой демон – баба обыкновенная. И лучше даже стала, чем при жизни была. Поэтому я в загробное существование безоговорочно теперь верую. Давай хлопнем!
– Давай… Да я пельмени варить поставлю.
Они выпивают и разговаривают еще – хорошо, обстоятельно разговаривают.
Проходит два часа. Почти все выпито. Друзья переместились в комнату. Володя, отодвинув занавеску, стоит у окна с видом на божью бесконечность: голый двор, пустырь, кромка леса на горизонте, как расческа с обломанными через один зубцами, и дальше – грязное ватное одеяло неба. Николай сидит в кресле у противоположной окну стены и, глядя на Владимира, хлопает глазами.
В комнате сумрак, но электрическое освещение не включено. Снег бросает внутрь помещения отблески, создавая мистическую, трепетную атмосферу. Снаружи немного вьюжит, ветер подхватывает снег и кружит его на пустыре, будто танцуя с ним вальс. Изредка пересекают прямоугольник окна медленные черные птицы. Отсюда, с девятого этажа, виден почти весь мир, в который когда-то пришли и в котором теперь живут, из одного небытия вынырнув и в небытие другое, не менее забубенное, направляясь, два человека – Николай и Владимир.
Пауза, возникшая сама собой в их разговоре, длится уже очень долго – настолько, что предмет беседы забыт и похерен обоими, да и бог с ним: суть вещей бессловесна.
– Ну что, Коля, – решается вдруг нарушить молчание Владимир, не оборачиваясь к другу, а продолжая глядеть на прострел в тоскливую даль, – пойдем отпи.дим кого-нибудь?
– Не болтай, – чуть пошевелившись в кресле громадным телом, только и отвечает Николай.
И снова настает тишина, и в ней, звенящей и уютной тишине, нарушаемой только тиканьем часов, да еле слышным бормотанием телевизора за стеной у соседей проходит и этот вечер, и эта ночь, и все остальное, о чем я умолчал или просто не сумел поведать.
Пульсирует и кружится вихрями за окном ближний космос: белым-бело у меня в голове.
Молекула Пушкина
Лейтенанту Королькову совсем не спалось в эту ночь.
Под сердцем ныло от невыразимой тоски, а отдаленные взрывы, приглушенные земляными стенами, навевали в его голове мысли уже не о чьем-то враждебном умысле, а всего лишь о метафизическом намерении неких безликих и равнодушных всадников смерти во что бы то ни стало добраться в ближайшее время до всех существ, имевших неосторожность сохранить в себе признаки биологической активности. Так лавина или смерч настигают добычу. Идеологии и мотивации схлопывались сами в себе, как понятия, не имеющие физических воплощений. Чисто практические категории выступали на первый план. Такие как жизнь, смерть, самосохранение. Не сказать, что Корольков боялся: все рожденные в этом мире особи направляются в один и тот же конечный пункт, но просто так отдавать себя на заклание, как овцу, тоже не хотелось. С другой стороны, какие там в здешних широтах от этой жизни удовольствия: им, детям мутного, удушливого времени, судьба особых благ не преподнесла и впредь не сулила. Бороться за абстрактное счастье народа под бодрую, выключающую мозг, музыку Дунаевского было делом гипотетического принципа: у более-менее здравомыслящего человека на такие условно возбуждающие картинки, уже, как говорится, не вставал. Но все же, все же – даже простейшая амеба не стремится к самоуничтожению.
«Совсем меня, однако, эта гнилая диалектика доконала», – пробормотал Корольков и перевернулся на другой бок.
Сообщение, что дивизию перебрасывают под Сталинград, пришло на командирский мобильник два часа назад; сделав вид, что эфир загрязнили помехи, начальство, что называется, не чесалось. И правильно делали: Королькову тоже после той жуткой рукопашной в районе Котельниково категорически не хотелось подниматься с лежанки и выходить из блиндажа в ночную стужу, хотя в бою он участвовал лишь постольку-поскольку: повезло, отсиделся, никем не замеченный, в окопе, симулировав легкую контузию. А может, и не симулировал: после боя в голове его и вправду беспрерывно гудело, а картинка перед глазами раздваивалась.
Политрук Корольков не был героем, а являлся человеком, который всего лишь борется за свое существование. Действуя в соответствии с такой формулировкой, он, как сам для себя решил, избирал наиболее целесообразный способ поведения в этом приближенном вплотную к аду, очень конкретном пространственно-временном куске. Где они сейчас – те, что геройствовали? Они теперь мертвы. Одного такого, тоже лейтенанта (вместе курсы кончали) – Щербакова Мишу, снарядом, к примеру, разорвало, впереди танка бежал, сердечный, «за Родину!» кричал, «за Сталина!». Королькову его голова прямо в руки прилетела. Он тогда посмотрел этой голове прямо в синие, настежь открытые глаза с сожженными веками и поклялся себе всем, чем мог, что любой ценой выживет в этой мясорубке. Поэтому, держа клятву, обретался теперь все время где-то с краю, а то и позади, не лез в самую огненную залупу. Так надежней. Отставал, не рвался вперед – все время вроде как по делу – сводки последние из штаба посмотреть перед командой «к бою!», с комдивом переговорить якобы насчет стратегии, главное – успеть вытесниться куда-нибудь в сторонку, за линию поражения разящей смертельной молнии. Ну его, геройство это. Так и в последнем бою – притормозил, схоронил свой организм от неминуемой гибели. Сколько там полегло – дай бог хотя б сосчитать их, несчастных, не то что похоронить по человечески до того, как позиции будут покинуты.
Теперь, когда бой был кончен, в металлической печи мерцал огонь, а в землянке было животно тепло и относительно тихо, ничто не могло заставить лично его, Королькова, предаться суете, панике и спешке.
На данный момент он выбрал в своем сознании такую линию: начисто игнорировать необратимую истину о том, что через несколько часов здесь будут немцы. Числом, в тысячу раз превосходящим наши местные силы. Здесь будет вся королевская рать – армия генерала, е.и его мать, Паулюса. Где-то опять была допущена ошибка ценой в тысячи человеческих жизней. Советские войска все время проигрывали фашистам то в тактике, то в организованности, то в боевой подготовке. Маятник войны качался с погрешностью. Шифровки из центра были зачастую неверны, информация произвольным образом путалась и рассеивалась в разряженной атмосфере. Проще говоря, положение было серьезнее, чем думал Верховный Главнокомандующий. Сам-то Корольков не раз признавался самому себе, что не видит особой трагедии в том, что эта земля варваров будет порабощена войсками Третьего Рейха. Может быть в этом и состоит историческая справедливость? Стоит ли защищать до последней, как он сам любит повторять бойцам, капли крови, места обитания полуголодных отсталых племен? Они позволяют государственной структуре творить с собой все что угодно, являясь по сути дела экспериментальным компостом, пылью, почему бы не заменить одно рабство другим, возможно, более перспективным с глобальной точки зрения?
