Леонид Гиршович - Шаутбенахт
Нельсон (знаменитый борец, первый сделал прием «двойной нельсон»)
Нельсон (знаменитый военачальник)
Невский (знаменитый военачальник)
Нахимов (знаменитый военачальник)
Наровчатов (выдающийся атомщик)
Науходоносер (грозный царь иудейский)
Нежданова (выдающаяся артистка)
Незванов (выдающийся артист)
Незвал (чешский декадент)
Нелеп (первый тенор после Лемешева и Козловского)
Наполеон (неразборчиво)
Но хотя «победила дружба» и мы набрали приблизительно равное количество очков, он взял скрупулезностью знаний, я — широтой охвата, все же тень сомнений касательно моей будущности из-за фамилии, начинавшей с «Н», у Яна оставалась. Желая развеять даже эту тень, я принял решение отнести в редакцию студенческой газеты что-нибудь из своего. Рассказец, который, увы (а может, и не увы, Богу видней), не спас меня от провала при поступлении в писательский вуз, мне показался вполне пригодным для литературного дебюта. С ним я и отправился к редактору газеты Косте Самохину.
Костя — номенклатурный деятель из лысых очкариков, которым уже давно за сорок, а они все еще «кости» по роду деятельности, — тут же, не отходя от кассы, пробежал глазами мое «Сретенье душ», но при этом прийти просил через недельку — для беседы. Через недельку он встретил меня дежурной фразой всех следователей: «Я ознакомился с вашим материалом, и, вы знаете, вы меня порадовали. Мы только слегка изменим название. Гораздо лучше будет, — Самохин заглянул в мою рукопись, — „Любить“. Так современней. А то „души“ — это как-то, знаете, из словаря наших бабушек. И разумеется, произведем, маленькую стилистическую правку. Есть возражения?» Возражений не было. От Самохина я ушел с твердым намерением не узнавать его при встрече и не здороваться, словно мы совсем не знакомы (словно забегая вперед, я оригинальный текст рассказа «Сретенье душ», а он то, что выпустил под моим именем их грязный студенческий орган; только истаивающий в сумерках вечернего города конец — «конец фильма» — с двумя рядами фонарей на двубортном кителе неба они сохранили в неприкосновенности, попробовали бы его тронуть…).
С Яном мне было стыдно встретиться: он мог бы с полным правом плюнуть мне в физиономию теперь. Долго я его избегал, но неминучий рок, несмотря на все мои усилия, свел нас, спасибо, что хоть на «нейтральной земле», в «Птичнике» (я перестал ходить в «13 стульев»).
— А, Володимир Красно Солнышко, и ты, сука, продался большевикам? — сказал он, отламывая половинку от моего пирожка с ребарбаром (ревенем — раньше он себе этого бы никогда не позволил).
— Что ты, Ян Бабаян, это они сами мне продались. — А про себя думал, стервенея: «Слабо, ох как слабо! Гусь лапчатый! Тряпка! Ничтожество! Вовочка-морковочка…»
В любой любви нужна удача, даже если это всего лишь отцовская любовь, а то будет как с моим отцом: все не вовремя, все не к месту, как будто специально старался вызвать во мне раздражение. Это к тому обстоятельству говорится, что в студенческой общаге, где я не жил, но числился и куда иногда захаживал — по любовной нужде, меня вот уже вторые сутки дожидалась фототелеграмма: «Горячо поздравляю с литературной первенкой. Пусть твое самопишущее перо и впредь будет зеленой палочкой. Твой счастливый старикашка».
— Тьфу! — невольно вырвалось у меня. Отцовская «слива» оказалась насквозь червивой, она оказалась бы несъедобной даже в том случае, если бы я действительно «своим» рассказом сказал новое слово в русской литературе. И откуда он узнал? Не иначе как «счастливый старикашка» — дело рук Самохина. Боже, как стыдно…
От курса к курсу мои московские наезды становились все реже и короче.
«…Уж реже солнышко блистало, короче становился день», — писал отец в открытке. Ничего, он нашел прекрасный выход из положения: у него в Риге вдруг объявилась масса дел. Между делами он ходил со мной обедать и, очевидно, был страшно доволен такой компанией. Причем я заказывал блюда, которых терпеть не мог, и все оставлял на тарелке. Эти свиданки происходили с частотой регул и, как последние, были хоть и чертыхаемы, но все же…
Однажды я перепугался, словно забеременевшая студентка, когда два с половиной месяца от отца ничего не было. Я даже звонил в Москву, но телефон отвечал долгими, совершенно безнадежными гудками. Но стоило только мне получить от него открытку с датой приезда — прежде он таких открыток не слал, а прямо приезжал, — как я, чего тоже прежде не делал, спустился в магазин, купил плакат и в перевернутом виде приколол его кнопками в «кабинете задумчивости». Плакат гласил: «Заветам отцов верны!» — салага, с солнечным бликом вполкозырька, нежно обнимает седоусого воина. Отец долго рассиживал перед этим плакатом, вероятно не зная, как реагировать, и вышел, не сказав ничего, красный. Вообще на этот раз он был неразговорчив и все ждал, что я первый поинтересуюсь, где это он пропадал столько времени.
— Ты не видел фильм «Столь долгое отсутствие»? — вдруг спросил он.
— Нет, не видел, — ответил я.
Он мялся. Любитель краснеть, он словно любовался каким-то ему одному видимым закатом, позабыв, что багровый отсвет отнюдь не красит стареющие лица. Когда мы выходили из ресторана, он сказал:
— Сынок, — слово редкое, слово — сигнальная лампочка в минуту опасности, — сынок, мне надо с тобой поговорить…
«Слышно мягкое шуршание шин по мокрому асфальту». На каменном буржуазном столбе такие же буржуазные часы показывают пять. Но хотя «город и зажигает над ними свои огни», двум фигурам до истаивания, до растворения в собственном счастье еще очень далеко. Все очень напряженно.
— Я собираюсь жениться.
Мимо проехал старенький автомобиль — виден след от рижского довоенного номера. Желтым светом горящие яблоки фар вынесены на поверхность крыльев — от удивления и ужаса вылезли из орбит.
— Ты слышишь меня?
— Да.
— Ну и что ты скажешь… как писатель?
— Ищешь приключений на свою голову. Кто она?
— Девушка. То есть женщина, молодая женщина.
— Дети?
— Нет. Но могут быть. — Не понял, не понял моего вопроса, я совсем не имел в виду его грех. — Но ты, Вовочка, не думай, что это может отразиться на… наших с тобой… Вовочка! Постой! Прошу… — Он сделал попытку меня догнать, вполне честную, хотя и безнадежную — я ведь тоже честно бежал, к тому же без скидки на его возраст и свои чувства. На что, Господи, на что рассчитывают люди, бегущие без всякой надежды догнать, — я обернулся, бедное мое сердце, как он был далеко… Что чувствуют они при этом?
Неделю я жил на взморье, в доме, где снимал летом комнату. Зимой запахи в домах устойчивей.
Кто-то знойные таблеткиВ чай подбросил мне,Словно в дьявольской жилетке,Вся душа в огне.Горло сушит, нету мочиЭто все терпеть,Дело близится уж к ночи…
Я размечтался, не зная, что дальше. За стеной хозяин, черный, румяный Александр Михайлович Гликберг, порол сынишку, который в продолжение экзекуции с большим чувством исполнял песню без слов.
Значит, песню петь, —
закончил я, «сложил вещи» — убегая, я ведь размахивал большим чемоданом — и вернулся в Ригу.
После этого почтовый ящик мой оставался пуст недели две. Наступление третьей ознаменовалось получением посылки мандаринов, под которыми на самом дне лежало письмо. Это называлось: сперва покушай, Вовочка, а после поговорим. Думавший таким образом подсластить свое послание преуспел больше, чем предполагал. Мандарины в дороге помялись и изрядно позолотили собой конверт и вложенный в него листок. Я же говорил, что даже в отцовской любви ему не везло. Вот жалкие островки, которые мне удалось отыскать в океане сока:
Вовка, чувак, привет!
Надеюсь, что мандаринки ты схавал с ………………………
………………………………………
………………………………………………
…………… должен был понимать, какое страшное оскорбление наношу тебе, говоря, что это не отразится на моем отношении к тебе. Ведь этим я как бы допускал мысль, что тобой движут корыстные…………………………………………
……………………………………………
…………… твой старый хрыч из тех людей, которые умеют признавать свои ошибки, а если надо, то и наказывать себя за …………………………………
………………………………………………… дурацкая блажь. Как говорится: седина в бороду, а бес в ребро. Ты, конечно, правильно сделал, что эту дурь выбил………………………………….
…………………… прошвырнусь по Елисейским Полям ………………………подумать о том, чтобы напечататься в хорошем журнале ……………………………………… переводе Устименко из киевского пединститута прямо в Москву, главным редактором журнала «Большевичка». Это большое повышение. Тут, я думаю, что твоя фамилия тебе поможет.
