Виктор Пелевин - Миттельшпиль
При виде этой росписи Люсе всегда становилось грустно; стало и сейчас. Здесь её часто посещали мысли о бренности существования – а тут ещё вспомнилась знакомая, Наташа, которая нашла себе в мужья пожилого негра и уже совсем было собрала чемоданы, но совершенно неожиданно вместо хлебной и тёплой Зимбабве попала на мёрзлое советское кладбище. Кто её убил, было совершенно непонятно, но, видимо, это был какой-то маньяк, потому что во рту у неё нашли белую шахматную пешку.
Люся представила себе покрытый ледяной коркой сугроб, а в нём – свой труп с открытым ртом, из которого торчит белая пешка, и ей вдруг стало страшно оставаться в этом огромном, нечистом, орущем пьяными голосами и дребезжащем посудой здании.
Она быстро вышла из зала и пошла вниз, к гардеробу. Видно, что-то произошло с её лицом – старший официант посмотрел на неё и сразу отвёл удивлённый взгляд в сторону. «Успокойся, дура, – велела себе Люся, – как с такими мыслями работать будешь? Никто тебя не убьёт». Музыка из ресторана была слышна внизу даже лучше, чем на третьем этаже, – тише, но отчётливей.
– Воу-оу, – Бог весть в какой раз провыл за сегодня певец, хлопнула дверь, и то же самое завыл ветер.
У подъезда стояла девушка в чёрном кожаном балахоне и зелёной шерстяной шапочке. Из её кармана торчал номер «Молодой гвардии», и Люся поняла, что это коллега. Да и без журнала можно было догадаться.
– Дай сигарету, – попросила девушка.
Люся дала, и девушка закурила.
– Как там? – спросила она.
– Пустота, – ответила Люся, – пьяные матросы какие-то и совки. В «Интурист» пойти, что ли?
– Только что оттуда, – ответила девушка. – Там берёза сидит, Аньку сегодня опять повязали. Её кубинский генерал кокаином угостил, так ей, дуре, так стало радостно, что она официанту двадцать долларов сунула на чай. А официант идейный оказался, в Сальвадоре контуженный. Он ей говорит: попалась бы ты мне, сука, в джунглях, я б тебя сначала ребятам отдал для потехи, а потом – голой жопой в термитник. Я, говорит, кровь проливал, а ты страну позоришь.
– Ещё подумать надо, кто страну позорит. А чего они обнаглели так? Опять на венских переговорах тупик?
– Да при чём тут переговоры? – сказала девушка. – Это что-то новое идёт. Ты про Наташу слышала?
– Про какую? Которую убили, что ли? – стараясь, чтобы вопрос прозвучал небрежно, спросила Люся.
– Ну. Которую с пешкой во рту в сугроб бросили.
– Слышала. И что?
– А то, что позавчера у «Космоса» Таньку Поликарпову нашли. С ладьёй.
– Таньку замочили? – похолодела Люся. – Неужто гэбэ? Или рэкет?
– Не знаю, не знаю, – задумчиво сказала девушка. – Не похоже. Валюту не взяли, сумку с продуктами – тоже. Только ладью положили в рот. Ну да ладно, чего об этом на ночь глядя…
Люся нервно полезла за сигаретой.
– Тебя как звать-то? – спросила она.
– Нелли, – ответила девушка, – а ты Люся, я знаю. Как раз Анька сегодня про тебя вспоминала.
Люся внимательно поглядела на собеседницу: ямочки на щеках, чуть вздёрнутый нос, подчернённые ресницы – Люсе казалось, что она уже видела где-то это лицо, видела много раз.
«Где же я её встречала? – напряжённо думала Люся, – да уж и не контора ли?»
– Я вообще в «Космосе» работаю, – сказала Нелли, словно прочтя её мысли, – только там неделю назад наряд на дверях сменили. А пока к новым подрулишь, состаришься. Они вчера француза не пускали, карточку в номере забыл. Он им кричит, чтоб в регистрационной книге посмотрели, а они – как столбы…
Люся вроде бы вспомнила.
– А я тебя в «Национале» видела, – неуверенно сказала она, – в баре. Платье у тебя классное.
– Какое?
– Коричневое с чёрным.
– А, – улыбнулась Нелли, – Ив Сен-Лоран.
– Врёшь.
Нелли пожала плечами. Возникла неловкая пауза, и тут какой-то молодой человек, уже несколько минут тёршийся рядом, сделал к ним шаг и фрикативно, с малоросским выговором, но очень отчётливо выговаривая слова, спросил:
– Эй, герлы, гринов не пихаете?
Люся брезгливо поглядела на его кроличью ушанку и куртку из плохой кожи, а потом только – на румяное лицо с рыжеватыми усиками и водянистыми глазами.
– Эх, берёза, – сказала она, – навезли вас в Москву. Да ты хоть знаешь, как мы грины называем?
– Как? – покраснев поверх румянца, спросил молодой человек.
– Доллары. И мы не герлы никакие, а девушки. Скажи своему командиру, что ваши словари уже десять лет говно.
Молодой человек хотел что-то сказать, но его перебила Нелли:
– Не обижайся, Вась. Мы ведь тоже такими, как ты, когда-то были. На вот тебе пять долларов, выпей кофе в баре.
Люся вздрогнула.
– Зря ты его так, – сказала Нелли, когда молодой человек побито скрылся за квадратной колонной. – Это ж Вася, постовой из Внешэкономбанка. Его каждую неделю присылают курс узнавать.
– Ладно, – сказала Люся, – я домой порулила. Увидимся ещё.
– Может, выпьем вместе?
Люся помотала головой и улыбнулась.
– Увидимся, – сказала она, – пока.
Дойдя с поднятой рукой аж до самого Манежа, Люся всерьёз замёрзла. Холодно было лицу и рукам, и, как всегда на морозе, тупо заныли груди. Она поймала себя на том, что морщится от боли, вспомнила о наметившейся на лбу морщинке и постаралась расслабить лицо, и через несколько минут боль отпустила.
Такси, не останавливаясь, пролетали мимо, издевательски подмигивая своими зелёными огоньками. Таксисты в основном торговали водкой и только изредка, для души, брали приглянувшихся им пассажиров, поэтому Люся даже и не поднимала руку навстречу салатовым «Волгам» – ждала частника. Один – очкарик в раздолбанном «Запорожце» – остановился, выслушал адрес и сухо спросил:
– Сколько?
– Четвертной.
Очкарик, не ответив, отрулил.
Люся всё никак не могла отделаться от эха разговора на ступенях «Москвы». «Таньку замочили», – бессмысленно повторяла она про себя. Смысл этого словосочетания как-то не доходил до сознания. Становилось совсем холодно, и опять заныла грудь. Ещё можно было успеть в метро, но потом пришлось бы полчаса брести по обледенелому проспекту имени какого-то звероящера – одной, в дорогой шубе, вздрагивая от пьяного хохота ветра в огромных бетонных арках. Она совсем уже было решила, что вечер кончится именно так, когда рядом вдруг остановился маленький зелёный автобус – «пазик» с двухбуквенным военным номером.
За рулём сидел офицер – тот самый танцор из ресторана, только теперь он был в чёрной шинели и надетой набекрень пилотке с большим жестяным гербом.
– Садись, – сказал из салона второй лысый и чёрный, – не бзди.
Люся заглянула в полутёмный салон и с удивлением увидела Нелли, сидящую в вольной позе на боковом сиденье, возле моряка.
– Люся! – весело крикнула та. – Залазь. Морячки смирные. Мимо меня едут, а там – тебе куда?
– Крылатское, – сказала Люся.
– Тоже Крылатское?! Ну, подруга, мы, значит, соседи. Садись давай…
Второй раз за сегодня Люся поступила странно – вместо того чтобы послать всю компанию подальше, как сделала бы любая серьёзная конвертируемая девушка, она, согнувшись, шагнула вверх по ступеням, и сразу же автобус сорвался с места, лихо развернулся и понёсся мимо Большого театра, «Детского мира», мимо памятника знаменитому художнику и его огромной мастерской – в какие-то тёмные, завывающие улочки, перекрытые полуразвалившимися деревянными заборами, чернеющие провалами пустых окон.
– Я Вадим, – сказал второй лысый. – А это (он кивнул на сидящего за рулём) Валера.
– Валер-р-ра, – повторил тот, как бы вслушиваясь в непонятное слово.
– Хочешь водки? – спросил Вадим.
– Давай, – ответила Люся, – только через трубочку.
– Почему это через трубочку? – спросила Нелли.
– А они через трубочку пьют, – сказала Люся, принимая тонкий и мягкий конец трубочки и поднося его к губам.
Пить так водку было тяжело и неприятно, но всё же занятней, чем из горлышка.
– Как вам, девочки, живётся весело, – прошептал Вадим, – а мы…
– Не жалуемся, – сказала ему Нелли, – а мне, если можно, в стакан.
– Сделаем…
Люся вдруг заметила, что в автобусе тоже играет музыка – рядом с Валерой на чехле мотора лежал кассетник. Это были «Бэд бойз блю». Люся очень их любила – конечно, не саму музыку, а её действие. Всё вокруг постепенно становилось простым и, главное, уместным – тёмные внутренности автобуса, два поблёскивающих военно-морских черепа, Нелли, покачивающая ногой в такт мелодии, мелькающие в окне дома, машины и люди. Начала действовать водка; неясная грусть пополам с отчётливым страхом, вынесенная Люсей из «Москвы», улетучилась. И обычная девичья, целомудренная в своей безнадёжности мечта о загорелом и человечном американце овладела люсиной душой, и так вдруг захотелось поверить поющему иностранцу, что у нас не будет сожалений и мы ещё улетим отсюда в машине времени, хотя давно уже трясёмся в поезде, идущем в никуда.
