Николай Наседкин - Люпофь. Email-роман.
А началось у них так. Он искал её взгляда, но она поначалу упорно старалась не замечать его робкого внимания. Потом, постепенно, их взгляды время от времени начали пересекаться. Ухватил он и спрятал в памяти одну её ласковую улыбку, другую… Но ни о чём материальном он поначалу, наверное, и не думал. Уж до того она была стыдлива, некоммуникабельна и тиха. Однако однажды, в самом начале сентября, когда начался новый учебный год, после первого заседания кафедры они с Олей каким-то чудом остались в помещении одни. Она подошла к подоконнику взять свою сумочку и — загляделась в окно, на играющие всё ещё зелёными листьями деревья. Алексей Алексеевич закончил какую-то запись в блокноте, закрыл кейс, собрался уже сказать ей «до свидания» в спину и уйти, но вдруг вместо этого оставил дипломат на столе, подошёл, почти подкрался к Оле и по какому-то толчку-наитию с гулко забившимся сердцем положил руки ей на плечи. Он сам себе не верил, что решился на это. И тут же напружинился-напрягся: сейчас так шуганёт-отмажет, что мало не покажется! Но Оля молчала. Он почувствовал, как она тоже напряглась, замерла. На ней была кофточка с округлым вырезом. Он, совершенно уже пьянея, продвинул правую руку на её шею, к горлу, скользнул в вырез и накрыл горячей ладонью грудь поверх лифчика…
Если бы в этом миг Оля дёрнулась, вскрикнула, отшатнулась — он бы тут же, сгорая от стыда, бросился вон и дня три не показывался на работе. Она молчала. Она ждала. И тогда он уже увереннее и настойчивее проник пальцами под скользкий атлас бюстгальтера, почувствовал-ощутил сладкую мягкость соска, прижался губами к её шее.
— Нас увидят, — тихо, почти шёпотом сказала Оля.
Напротив окна высились глазастые этажи другого учебного корпуса.
— Да кому мы нужны! — нетерпеливо отмахнулся он, но всё же увлёк Олю под защиту простенка, повернул лицом к себе, жадно впился в её рот. Губы её разомкнулись, без сопротивления впустили его язык и его желание…
Полтора месяца после этого они дружили. Как школьники. Неподалёку от университетского городка пряталась в тени деревьев маленькая, тихая, совершенно безлюдная улочка с двухэтажными старыми домами и скамейками во дворах. Алексей Алексеевич с Олей, улучив время, уединялись там на полчаса — разговаривали, целовались. Ему дозволялось проникать рукой под лифчик, иногда запускать почти контрабандой пальцы и под юбку… Вскоре он понял-осознал: затянись такая подростковая дружба-любовь надолго, он точно станет импотентом — мужское его здоровье явно не выдерживало хронического соблазнительного напряжения. Порой, мелькали у него ну очень скоромные мысли-желания, когда он глядел на пухлые губы Оли: так хотелось-мечталось расстегнуть ремень или хотя бы ширинку… Но Алексей Алексеевич даже боялся додумывать: уж наверняка тихая Оля и оральный секс — две вещи несовместные… По вечерам, ровно в девять, когда её муж традиционно усаживался перед ящиком к программе «Время», Домашнев с Олей успевали несколько минут пообщаться-поговорить по телефону.
Идиллия!
Первого октября ему удалось найти-снять однокомнатную квартиру — в прекрасном месте, на Набережной, и за вполне приемлемую цену: тыща деревянных в месяц. Самое замечательное, что в квартире имелся диван-кровать (старенький, скрипучий, но — всё же). Алексей Алексеевич уплатил вперёд за полгода и поспешил к Оле в радостном предвкушении: ну вот и близок час услады!..
Куда там! Ещё целых две недели ему пришлось упрашивать, уламывать, умолять Олю решиться на небывалый для неё подвиг — изменить наконец давно опостылевшему благоверному. Алексею Алексеевичу потом не хотелось даже вспоминать их первое настоящее свидание — до того всё было скованно, конфузливо, неловко, напряжённо, нелепо и даже смешно. На второе их рандеву через две недели (раньше Оле никак не удавалось ускользнуть из дома хотя бы на пару часов) он догадался купить бутылку хорошего молдавского вермута, так сказать — мартини местного разлива ёмкостью 0,7 литра и крепостью 16 градусов. Хотя сам Домашнев уже три года как не пил ни капли, но рассчитал верно: Оля вину обрадовалась, с охотой тут же опорожнила один бокал, второй, закусила бананом (она страшно любила бананы, и Алексей Алексеевич, надо признать, чуть не дрожал, видя, как обхватывает она накрашенным ярким ртом сей неприличный плод…)
И вскоре случилось-произошло то, от чего Домашнев чуть не потерял сознание. Когда после первого, уже почти вполне нормального соития они отдохнули минут двадцать и накатила волна новых поцелуев-прелюдий, Оля вдруг скользнула губами вниз, обцеловала-обчмокала его шею, грудь, пупок и, устроившись щекой на его животе, решительно обхватила своими божественными мягкими губами его ошалевшего от перенапряжения «Василия» (так Домашнев сам именовал своего дружка). Алексею Алексеевичу в позвоночник словно горячую иглу медленно ввели, взвихрив волну сладкой муки. Он видел лишь затылок Оли, голова её почти не двигалась. Он не успел толком осознать происходящее, как почувствовал приближение взрыва.
— Оля! — хрипло вскрикнул он. — Всё! Хватит!..
Он даже попытался слабой рукой отвести-отклонить её голову от своего тела, но Оля, не поддавшись, ещё сильнее приникла к нему, с каким-то радостным вздохом-стоном довела дело до конца и ещё с целую минуту не отнимала губ, впитывая всё до последней капли. Потом по-детски вытерла губы тыльной стороной ладони, снизу вверх глянула смущённо на Алексея Алексеевича и с блаженным смешком призналась:
— Я сегодня весь день об этом думала!..
Она, видимо, хотела сказать «мечтала», но не решилась и, окончательно зардевшись, зарылась лицом в его грудь.
С той поры жизнь Алексея Алексеевича устаканилась. Он был вполне, на все сто, счастлив и удовлетворён — во всех смыслах. С Олей они дважды в месяц встречались-миловались на квартире, а в промежутках она раза два-три заглядывала в удобное время к нему в «офис», они закрывались на замок, и наступали-накатывали полчаса блаженного кайфа…
Живи и радуйся!
* * *Казалось, о чём ещё мечтать-то?
Везучий любовник Алексей Алексеевич Домашнев жёг в райской эйфории золотые дни осени, наивно и самоуверенно полагая, что уж счастливее, наверное, никогда ему не бывать. Как вдруг…
Вот именно — вдруг.
Ему нежданно предложили перейти в его альма-матер — гуманитарный университет — и возглавить там кафедру истории русской литературы. Алексей Алексеевич ни секунды не раздумывая согласился. Ему давно уже было тесновато среди технарей, к тому же на филфаке БГУ у него имелись вполне добрые приятели и единомышленники.
Вскоре после того, как Алексей Алексеевич огляделся-освоился на новом месте работы, и заглянул к нему как-то один из таких приятелей-единомышленников — преподаватель с отделения журналистики Опанас Тарасович Минутко.
— Алексей Алексеевич, — предложил он, — а давай-ка интервью с тобой в новогодний номер нашей факультетской газеты сварганим? Я к тебе дивчину прямо сейчас пришлю, Алину Латункину: она с третьего курса. Пишет, я тебе гарантирую, лучше всех. И стихи, между прочим. А — красавица!
Хохол Минутко так при этом закатил глаза и причмокнул губами, что стало ясно: несмотря на свои шестьдесят с лишним и лысину — он ещё о-го-го как неравнодушен к слабому полу.
Через пять минут эта расхваленная Алина, постучав робко, предстала перед Домашневым. Он вспомнил, что видел-встречал её в коридорах, да и на лекциях обратил на неё внимание: девушка запомнилась тем, что как-то странно настойчиво засматривала прямо ему в глаза — даже до неловкости.
Сразу тут надо пояснить один парадокс, который Алексей Алексеевич ни раньше, ни впоследствии, когда пришла пора анализа и размышлений, осознать не мог. Эта 20‑летняя Алина Латункина хотя и была довольно привлекательна, но не совсем в его вкусе: ростом почти с него (а ему нравились маленькие, миниатюрные), высветленные под солому прямые волосы (а ему милы были шатенки и рыжие), круглое лицо, довольно пухлые румяные щёки (а он искал в женских лицах анемичной аристократичности), тонковатые губы… А вот что бесспорно ему сразу понравилось — карие (как у него самого!) глаза: не очень распахнутые, но живые, умные, с искринкой; да ещё — руки с тонкими музыкальными пальцами и безупречным маникюром. Домашнев, оглядывая-оценивая, как ему казалось, беспристрастно внешность юной журналистки, совсем забыл в тот момент, что помимо отдельных черт и вообще внешности существует личность, суть человека и, наконец, его аура, аромат — именно то, что и определяет привлекательность-непривлекательность его, этого самого человека, тем более женщины, девушки. А тут ещё Алина эта произнесла первые слова: голос у неё оказался колдовским, тревожащим мужской слух — каким-то детским и в то же время бархатисто-призывным. Правда, уже тогда он подумал (или ему позже стало казаться, что он уже при первой встрече это подумал), что тем людям, кому Алина Латункина не нравится, в голосе её, вероятно, слышится нахальная гнусавость…
